Государевы конюхи

Даниле безумно нравились эти мужские разговоры. Подружившись с конюхами, он сперва не принимал жизни, в которой слишком многое зависело от вещей, но потом вдруг полюбил ее. Не то чтобы он возлагал особые надежды на пестрые казанские сапоги, нет — записным щеголем он не стал, хотя на свой лад, пожалуй, да — ему нравились те вещицы, которые входили в собственность любого взрослого мужчины, и он, покупая стальное кресало к кремню, был придирчив, как молодица, выбирающая серьги и ожерелья. Пожелав иметь засапожник, он трижды ходил смотреть товар в Саадачный ряд — и то не сразу отыскал достойный себя клинок, а с шелковой кистью для него вообще отличился — через Семейку, его сестру и еще каких-то баб заполучил кисть, нарочно изготовленную из алого шелка в государыниной Светлице, густую, с тонкой работы оплеткой на головке. Сейчас эта кисть свисала на голенище желтых сапог и немало радовала душу.

Он еще не мог на равных толковать о достоинствах лезвий и клинков, но слушал жадно — он учился быть взрослым многознающим мужиком. Ему страшно хотелось перенять повадку Тимофея, который, казалось, помнил наизусть каждое оружие, попадавшееся ему в жизни, и говорил весомо, чуть высокомерно, словно бы удивляясь тому, что есть люди малознающие.

Вот и сейчас — он вытащил из короба широкий наконечник рогатины и сказал, что с такой не на медведя ходить, а обоз охранять. Как, по каким приметам понял — Данила не знал, но попытался запечатлеть в памяти обоюдоострый тяжелый наконечник-рожон длиной в пол-аршина, шириной с мужскую ладонь. Семейка добавил — есть-де охотничьи рогатины, у которых крестовина не к ратовищу приделана, а крепится к рожну шнурами. Богдаш, бывавший на государевой охоте и видавший, как выходят на разъяренного медведя, показал пальцами расстояние от рожна до крестовины — вершка два, не более. Тимофей добавил, что крестовину можно при нужде и сыромятными ремешками примотать. И удержит зверя, который, даже напоровшись на рожон, тянется когтистыми лапами к охотнику.

Потом из короба вытащили лезвие бердыша, о котором зашел спор — Ермак Савельевич утверждал, что такие бердыши, у которых наверху лезвие сведено в одно острие, теперь все еще в ходу — сам, бывши в Астрахани, у стрельцов видал. Конюхи хором возражали — настоящий стрелецкий бердыш разделяется поверху на два острия, что очень удобно при мушкетной стрельбе: поставил бердыш, положил дуло в развилку и половину тяжести с себя снял, опять же — целиться сподручно. Отыскалось сразу и маленькое копейце — его и Данила опознал, насаживается на бердышное ратовище внизу, чтобы при стрельбе втыкалось для устойчивости в землю.

— Твой бердыш еще при царе Иване отковали, — сказал Тимофей. — Великоват, теперь таких не куют, а куют по образцам. Глянь-ка…

Он потер пальцем потемневший металл, с неудовольствием поглядел на грязный палец.

— Тряпицы не найдется? — спросил Семейка.

Тряпица нашлась; Тимофей сам, поплевывая на бердыш, очистил пятачок, и стал виден узор, да не простой — голова единорога и какое-то изогнутое тело, испещренное точками.

— А ведь это посольский бердыш, свет, — опознал диковину Семейка. — Когда к государю послы приезжают, стрельцам, что наряжены посольство встречать, такие выдают — с узорами, с травами. Ты его, свет, не из Астрахани привез, а у кого-то в Москве купил.

— Да я весь короб купил, не глядя, — признался Ермак Савельевич. — Думал, разберу на досуге.

К немалому удивлению купца, отыскались в хламе три лезвия от джеридов. Рукояти, правда, были утрачены.

Семейка проверил их на булатный звон. Данила прислушивался изо всех сил, но не уловил той особенности, которая была понятна Семейке.

— Вот это берем, — сказал конюх Даниле. — Я сам черена смастерю и насажу. Гляди, сталь тускла, по ней как волны пущены. Это, свет, серый булат, не лучший, да нашим кузнецам и такого не сковать. Есть еще бурый — тот хорош, есть и золотистый. Ничего, Бог даст, научишься клинок выбирать.

— И без бирюзы твой джид хорош будет, — утешил Тимофей. — Так, значит, других покупателей на этот товарец не было?

— Нет, молодцы. Я уж и не рад, что привез.

— Ермак Савельевич, был покупатель-то, — нерешительно сказал стоявший у порога сиделец. — Да только я его побоялся. Я один был в лавке, ты домой пошел, за тобой Мартынку прислали.

— Вчера, что ли? — удивился купец. — Что ж ты молчал?

Сиделец смутился. Купец насупился.

Семейка, как всегда, взял власть в свои руки. Он по опыту знал, что тихий голос и улыбка с татарским прищуром, когда глаз в морщинках не разглядеть, сделают поболее, чем шум и лай.

— Не стыдись, свет, испугаться не грех, грех — кабы ты хозяина в убыток ввел. А что сомнительного человека отвадил, то похвально. Вовремя испугаться — великое дело!

— Эк как ты повернул! — Ермак Савельевич, совсем было собравшийся ругаться, остыл. — Ладно, сказывай, Митюшка…