Государевы конюхи

Встав, как и было задумано, в торце стола, Стенька прочитал молитву, благословил непочатый горшок-кашник, и они, друг другу худого слова не говоря, оба сели завтракать.

— Забор починить надо, — сказала Наталья, доев кашу. — Не забор, а одно горе. В дыры медведь пролезет.

Стенька покосился на жену. Намекает на утреннее, что ли? Но Наталье было не до шуток. Она перечислила, где в хозяйстве нужна мужняя рука.

— Да побойся бога! Воскресный день, а ты про хозяйство! — рассердился в конце концов Стенька.

— А ждать, пока все само развалится? — спросила Наталья. — Скамью вон починить надо, не то прямо под тобой и ахнет. Бочонок с капустой опорожнился — сволок бы обруча перетянуть, коли сам не умеешь.

— Что ты мне про бочонок! У меня дела поважнее найдутся!

Хотя день был и воскресный, но Стенька сговорился с отцом Кондратом об уроке.

— Знаю я твои дела! Вся слобода за животики хватается? Меня уж бабы спрашивали — чай, батька Кондрат твоего-то розгами потчует? Розги-то, говорят, ума прибавляют — глядишь, и поумнеет!

Стенька на эту глупость не ответил, но вздохнул — близился час наитягчайших трудов.

В дом к отцу Кондрату шел он, как тать на плаху, — медленно и ниже плеч буйну голову повесив… Грамота давалась тяжко, и с чтением бы еще полбеды, а вот орудовать пером Стенька не мог, вместо красивых завитков получалось нечто столь корявое, что попадья, матушка Ненила, заглянув как-то через плечо, заохала:

— О-хо-хонюшки, горемычный ты мой! Ну — как курица лапой!..

А ведь для подьячего почерк — первое дело. Ну, еще ум, но насчет своего ума Стенька не сомневался, опять же — ум глубоко в башке упрятан, а почерк-то — на виду…

Батюшка встретил его весело.

— Был вчера на Спасском мосту в книжных лавках, — сообщил он ученику. — Гляди, чего приобрел!

— Что это? — с тоской спросил Стенька, глядя на небольшую, зато здорово пузатую книжку.

— Мелетия Смотрицкого «Грамматика».

Судя по тому, что книжка была припасена и выложена на стол как раз к Стенькиному приходу, предполагалось, очевидно, что земский ярыжка всю ее должен усвоить.

— На что она? — с недоверием спросил Стенька. — Я же и буквы, и слоги знаю!

Батюшка Кондрат откинул твердую обложку и, взяв труд Смотрицкого в обе руки, весомо зачитал:

— «Что есть грамматика? Есть известное художество, благо глаголати и писати обучающее». Понял, чадо? Не криво, как ты мне карябаешь, а благо! Вздумал быть подьячим? Ну так терпи!

Стенька поднял на батюшку глаза, и тот поразился отчаянному взору. С таким взором, пожалуй, можно бы и саблей рубиться, и на медведя с рогатиной выходить, подумал миролюбивый батюшка, а он, подлец, вон куда свою удаль направил!

— Бумагу клади ровнее! — приказал он. — Разлинуй помельче! Хватит тебе буквы рисовать, как в больших святцах! С сего дня писать будешь меленько.

* * *

— Приведи Голована! — велел Озорной. — Оседлай как полагается! А я погляжу!

Вроде и по пустяковому делу послали их двоих, Тимофея с Данилкой, однако мороки вышло много.

Оказалось, что конюшенная жизнь парня избаловала. В седле-то он держался, да и трудно было найти на Москве человека, который не умел бы ездить верхом. Даже пожилые боярыни, коли приходилось волей-неволей выезжать из дому в распутицу, садились на иноходцев. Для них-то и мастерили шорники особые седла — как высоко вознесенные креслица с подножками-приступочками, креслица эти обшивали бархатом и утыкивали позолоченными гвоздиками.

Но боярыня-то часа два-три на иноходце помается и отдыхает, а Данилка, впервые проведя полтора часа в седле, еле и с коня соскочил.

Это сперва развеселило, а потом, когда промеж ног у ездока обнаружились потертые места, от которых ходят враскоряку, и разозлило конюхов. Причем из всей троицы, которая дошла до подьячего Бухвостова и настояла, чтобы Данилку учить конюшенному ремеслу как полагается, больше ярости проявили Тимофей Озорной и Богдан Желвак. Тихий и малозаметный Семейка Амосов только тогда вмешивался, когда видел — гордость на гордость и норов на норов, как коса на камень.

Обнаружив, что парень, столько времени прожив при конях, не умеет ездить, Богдан Желвак с Тимофеем Озорным принялись его жестоко школить.

— Стадным конюхом быть хочешь? Жалованье получать хочешь? Вот и терпи!

Пока жили на Аргамачьих конюшнях, им это не больно удавалось. Но на лето государь со всей семьей выехал в Коломенское. Семейка почему-то остался в Кремле, а Богдаш и Тимофей последовали за государем при любимых его аргамаках. Поскольку летом водогрейный очаг топить было незачем, то и Данилку они исхитрились с собой потащить — ведомо же всем, что красная цена подьячему Бухвостову — пять алтын, невеликие эти деньги собрали для него вскладчину, вот он и вписал парня куда следовало.

Дорога была недальняя — до Троице-Сергия и обратно, свезти из Коломенского государеву грамоту да назад вернуться. День пути туда и день — обратно. И то так много потому, что не с утра выехали.

Собирали Данилку в дорогу всем обществом. Вспомнили заодно, что будущему конюху требуется целое приданое…