Государи и кочевники

— Аллах милостивый, милосердный, — запричитала Кейик-ханым, не понимая, что произошло. Мгновенно пробудились Хатиджа и Огульменгли. Засуетились, испуганно спрашивая: «Что это было?» Новый взрыв и свист летящего ядра заставил атрекцев обернуться в сторону реки. Оттуда трусцой приближались верблюды. На них сидели замбурегчи. Некоторые, уложив верблюдов, стреляли из пушчонок по киржимам и аулу. Кейик-ханым перегнулась через борт, зовя рулевого Султан-Баба, который спешил к ней в кулазе. А на северный берег Атрека, вслед за верблюжьей артиллерией, тем временем выскочили три шестёрки с колёсными пушками и множество всадников. Артил-леристы-топчи развернули пушки и начали стрелять по кибиткам. Сразу же вспыхнуло несколько юрт. Было видно, как метались и дико кричали прикованные к теримам рабы. Покидая аул, туркмены не подумали их взять с собой, да и не предполагали, что произойдёт такое. Пленные персы гибли от грозного огня своих же соотечественников. Вопли захлёбывались в пожирающем пламени и вонючем дыме, а пушки грохотали всё чаще и громче, ибо не было рядом силы, которая могла бы заткнуть их жерла. Не прошло и часа, как весь аул был объят адским пламенем, и персидская конница носилась меж дымящихся остовов кибиток, выгоняя в поле верблюдов, овец, коров и хватая и стаскивая в арбы всё, что уцелело от огня.

Спалив аул, каджарские артиллеристы стали стрелять по киржимам, но парусники были уже далеко в море. Снаряды или не долетали, или выстрелы были слишком неточными и не причиняли никакого вреда уплывающим атрекцам. Продвигаясь в двух фарсахах от берега на север, киржимы шли вспугнутой стаей гусей. И хотя издали казалось, что на парусниках полный порядок, на самом деле в них раздавались плач и причитания. Да и как не вопить, не убиваться, если родное кочевье постигла страшная беда. И какое сердце не исходило тоской, предчувствуя, какая злая участь постигла джигитов, бросившихся ночью на каджаров!

— Вай, Якши-Мамед! Вай, отец наш! — завыла первая Огульменгли…

— Сыночек мой, ангел моих надежд! — отозвалась, всхлипывая, Кейик-эдже.

— Перестаньте, эдже, разве можно плакать о нём, как о покойнике?! — воскликнула Хатиджа. — Я никогда не поверю, чтобы мой Якши отдал свою голову каджарам.

— Вай, бесстыдница! — ещё сильнее завыла Огульменгли. — Вы слышите, эдже, что она говорит? И после этого ещё осмеливается называть его «мой Якши».

— Ах, ханым-ханым, — пожурила свекровь младшую невестку. — Видно, сердце у тебя чёрствое!

— Эдже, не ругайте меня зря, — защищалась та неловко. — Разве любовь измеряется слезами? Да и зачем мне плакать, если я знаю, что он живой. Лучше утрите слёзы и не показывайте их другим. Увидят люди нас, плачущих, смеяться потом будут. Пристало ли ханшам плакать?

— Хатиджа-гелин права, — поддержал её Султан-Баба и, не получив ответа, посмотрел на свою жену, которая сидела внизу с детишками, словно клушка с цыплятами. Чтобы как-то успокоить женщин и создать на киржиме порядок, он решил прежде всего вскипятить чай. Очаг на киржиме — лучше не придумаешь. В носовой части на возвышении утрамбован и обожжён огнём толстый слой глины, в нём углубление в виде очага. Внизу за перегородкой саксаул и два-три тулуна с нефтью. Султан-Баба развёл огонь и вскипятил чай. Женщины тоже ободрились: расстелили на палубе сачак, наломали чурека, достали пиалы, сели чаёвничать. Ребятишки рядом с ними. На других киржимах — впереди и сзади — тоже задымились очаги.

И голоса стали слышны, и смех даже, словно и не было никакой беды.

— Пейте, ешьте, что аллах послал, — приговаривала Кейик-ханым, поглядывая на невесток. — Хорошо, что взяли с собой еду. Путь у нас долгий.

— Да, до Челекена ещё ночь и весь день надо плыть, — вяло поддержала старую ханшу Огульменгли.

— Тебе зачем на Челекен? — сердито спросила Кейик-ханым. — Разве у тебя там золото спрятано? Или муж сказал— беги на Челекен? Если хочешь на Челекен, то садись вон в корабль Кадыр-Мамеда и плыви. А этому киржиму на Челекене нет стоянки. С тех пор, как Кият прогнал меня с того острова, я клятву аллаху дала — не ступит больше моя нога на Челекен! Пусть лучше умру на дне моря…

Невестки призадумались. У обеих на лицах недоумение: «А куда же ещё, если не на Челекен?» Огульменгли спросила:

— Эдже, значит, мы плывём на Дарджу, к самому Кият-ага?

— Прикуси язык, бесстыдница, — проворчала Кейик-ханым. — Нет для меня той земли, где живёт мой старик. Вези нас, Султан-Баба, — обратилась она к рулевому, — на тот островок, где могила святого.

Моряк грустно усмехнулся:

— Если разговор о том святом островке, какой называется Огурджинским, то теперь он тоже не наш. Кият подарил его купцу Герасимову.

— Слышала, — небрежно сказала Кейик-ханым. — Подарить подарил, но ведь не увёз Санька святой островок с собой. Туда вези, там отсидимся.