Государственная недостаточность. Сборник интервью

– Расскажу еще один эпизод, связанный со становлением творческого характера. Я занимался с детства изобразительным искусством. В нашем советском детстве мог реализоваться любой. Существовали в любом самом заводском районе всевозможные студии живописи, танца, музыки. И вот в такую студию я ходил. Потом поступил на подготовительные курсы в Архитектурный институт и понял, что не талантлив. Когда мольберты стоят рядом, все понятно; у них на ватмане гипс, а у меня – чугун… Я ушел оттуда. В литературе, к сожалению, мольберты рядом не стоят. Большую роль играют самомнение, первичная начитанность, мысль о том, что тебя недооценивают… Я дал себе слово: если увижу, что в литературе у меня тоже получается чугун, уйду. Стал честно готовить запасной филологический аэродром. Много и бескорыстно мне помогали мои научные руководители Анна Александровна Журавлева и профессор Михаил Васильевич Минокин. Замечательные русские люди в полной широте этого слова, просвещенные патриоты, которые так необходимы России.

В институте я писал стихи, посещал семинар Вадима Сикорского в Литературной студии при Московской писательской организации и МГК ВЛКСМ – руководил ею будущий ельцинский министр культуры Евгений Сидоров. В тысяча девятьсот семьдесят четвертом году в «Московском комсомольце» опубликовали мое первое стихотворение, позже подборку, где была строчка про «снег цвета довоенных фото» – этот образ всем запомнился. Собственно, молодой поэт и начинается для читателя с запоминающейся метафоры, яркого сравнения. Еще были популярны среди сверстников мои стихи про «двадцать миллионов шапок», которыми мы закидали фашистов. Вспоминаю уже покойного Александра Аронова, он вел в «Московском комсомольце» отдел поэзии и вывел в литературу несколько поколений стихотворцев. Когда у него самого в пятьдесят лет наконец-то вышла первая книжка «Островок безопасности», была опубликована на нее лишь одна рецензия – моя. Остальные как-то о нем забыли, видимо, остальные птенцы гнезда Аронова решили, что переросли своего учителя. На самом деле – не доросли.

– Что же ты, так удачно стартовав, неожиданно свернул на прозу?

– В самом деле, в поэзии у меня все складывалось благополучно. По своему внутреннему состоянию я традиционалист. Многие поэты, будучи от роду модернистами, приспосабливали себя под традиционализм, который в те годы поощрялся. Потом они все хлынули в постмодернизм. Подстраиваясь под господствовавший реализм, они его ненавидели. Я понимаю их обиды. Это примерно то же, как скрывать свою нетипичную сексуальную ориентацию: показательно заводить жену, семью, а мечтать о другом. И вдруг говорят: теперь можно с мужчиной. И гей в ярости: а что же я все эти годы уродовался – изображал из себя натурала!? Такая же обида на советский период у наших постмодернистов. Но мне не надо было подстраиваться, я был традиционалистом сам по себе. И буду им при всех установках и модах. Это мой внутренний склад и ума, и характера. Во-вторых, я был человеком искренним. Я был воспитан советской властью. Я в нее верил. Мне советская власть, в отличие от внуков пламенных революционеров, ничего плохого не сделала. Мне нечего было скрывать. Я служил в армии, далеко от дома, писал стихи об армии:

И как-то сразу подобреть душой.
Душой понять однажды утром сизым,
Что пишут слово Родина с большой
Не по орфографическим капризам.

Я писал это совершенно искренне. Когда я принес после службы в армии эти стихи в редакцию, выяснилось, что таких искренних стихов у них нет. Или такая воениздатовская поэзия, или отстраненно-скептическая. А в моих стихах заметили и патриотизм, и искренность. Все пошло в печать, у меня вышли книжки, обо мне стали писать…

– Думаю, сказалась и твоя энергетика, то, что Гумилев назвал пассионарностью. Этого тоже от тебя не отнимешь. И мало кому дана такая энергия. Немало талантливых писателей, увы, лишены необходимой энергии таланта.

– Я был лидером с детства. В любой компании. И в школе, и в институте, и в армии. И будучи советским человеком, я свою активность, как сейчас говорят, канализировал в то направление, которое не противоречило существующему порядку. И потому вдруг многие удивились, когда я написал повесть «Сто дней до приказа». А она была написана так же искренне и без всяких стремлений что-то разрушить. Более того, и сейчас считаю, если бы после моих повестей «ЧП районного масштаба» и «Сто дней до приказа», если бы после прозы так называемых «сорокалетних», если бы после всего искреннего наката критического реализма, власти прислушались бы к нам еще задолго до перестройки и приняли бы меры, никакой перестройки и не было бы. Как нет ее и в Китае.