Государство

Государственный капитализм — это слияние политической и экономической власти. Он кладет конец аномалии, при которой вооруженная сила сконцентрирована в государстве, а владение капиталом рассеяно по всему гражданскому обществу.

В конце концов людей лишат возможности требовать посредством политики того, что не дает им экономика.

Излагая план действий не находящейся у власти элиты в книге «Что делать?», Ленин хотел, чтобы его партия победила благодаря профессионализму, конспирации, централизации, специализации и корпоративной замкнутости. Его жесткая и леденящая программа не относилась к числу тех, которые претендент на власть мог бы выложить открыто перед публикой, чтобы ее соблазнить. Обнародование ухудшило бы его шансы, если бы они когда-либо зависели от широкой общественной поддержки или предполагали какой-либо иной способ захвата высшей власти, кроме как в результате отказа от нее предыдущего обладателя, т. е. в результате крушения защитных механизмом режима, который Ленин стремился сместить, — как это произошло в хаосе проигранной войны и Февральской революции 1917 г. Ленин хотел застать общество врасплох, завладеть основными инструментами подавления и использовать их, не обращая особого внимания на согласие народа. Как он говорил практически в преддверии взятия власти большевиками в октябре 1917 г., «такие люди, как теперь», а не такие, какими они должны стать в «анархистских мечтах», «не обойдутся без подчинения» «вооруженному авангарду всех эксплуатируемых и трудящихся — пролетариату»[263], не разбавленному мелкобуржуазным уклоном в сторону «мирного подчинения меньшинства большинству»[264]. Он считал «замечательным» рассуждение Энгельса о том, что «пролетариат нуждается в государстве… не в интересах свободы, а в интересах подавления своих противников»[265]. Оказавшись у власти, он брюзжал, что «наша власть — непомерно мягкая, сплошь и рядом больше похожая на кисель, чем на железо»[266], призывал забыть выдумки о беспристрастном суде, зловеще заявляя, что как орган власти пролетариата «суд есть орудие воспитания к дисциплине»[267], и объясняя, что «решительно никакого принципиального противоречия между советским (т. е. социалистическим) демократизмом и применением диктаторской власти отдельных лиц нет»[268]. (Эта истина должна считаться авторитетной, так как он выведена в таком виде из «материальной основы» общества, поскольку «беспрекословное подчинение единой воле для успеха процессов работы, организованной по типу крупной машинной индустрии, безусловно необходимо»[269]. На деле за первые полгода правительство Ленина в основном ликвидировало меньшевистскую и исходящую от низовых слоев чепуху о децентрализованной власти заводских советов, равных паях, самоуправлении рабочих, а также прекратило распространение поводов для бесконечных дискуссий и «митингования» на всех уровнях во имя прямой демократии.)

Все это были весьма сильные заявления, отталкивающие и бесстыдные, пригодные для ушей победителей, но не предназначенные для того, чтобы примирять побежденных. Повестка дня государства, находящегося у власти и зависящего от согласия более широкого, чем согласие незначительного «авангарда», представляется мне диаметрально противоположной. Исключая случай захвата государства, положенного на лопатки поражением в крупной войне, циничное меньшинство может с одинаковой вероятностью как сохранить шансы на власть, так и лишить себя этих шансов с помощью собственной хитрости, столь чуждой по духу остальному обществу. Государству, находящемуся у власти в начале пути к дискреционной власти, вместо профессионализма нужен дилетантизм; вместо конспирации и корпоративной замкнутости — открытость и широкое участие[270].

Государство, находящееся у власти и зависящее от согласия, не должно со слишком большим знанием дела или профессионализмом говорить о том, как заполучить и использовать власть, или действовать соответствующим образом. Оно ни на мгновение не должно казаться и даже рассматривать себя как (хоть бы и благожелательный) заговор с целью обмануть общество, делая вид, что подчиняется его мандату. На самом деле оно должно искренне ощущать, что оно по-своему подчиняется народному мандату (единственным образом, каким ему можно «действительно», «полностью» подчиниться).