Государство

Перспективы изменений к лучшему делают людей возбужденно-недовольными, боящимися упустить свое, агрессивными и нетерпеливыми[281]. Почти всегда оказывается, что уступки и реформы по типу «предохранительного клапана», независимо от того, большие они или маленькие, преждевременные или запоздалые, на деле слишком малы или происходят слишком поздно, так как исторический опыт показывает, что порождаемые ими ожидания перемен оказываются больше реальных изменений. Если эта характеристика социальной психологии с высокой вероятностью верна в любом конкретном конфликте интересов между государством и обществом, то для государства стратегия уступок всегда неверна. Даже если было ошибкой начинать путь со слишком короткими вожжами, все равно лучше твердо держать их, чем слишком ощутимо ослаблять.

За исключением пароксизма неизбирательного террора в 1937–1938 гг. и нескольких лет бессистемных экспериментов после 1955 г., которые были близки к тому, чтобы поставить под угрозу стабильность режима и были прекращены в последний момент, начиная примерно с 1926 г. советская практика представляется мне успешной реализацией этих рецептов. Стабильность современного советского государства, несмотря на множество причин, по которым оно на своих глиняных ногах должно было рухнуть задолго до сегодняшнего дня, по крайней мере согласуется с гипотезой о том, что реформы, послабления, социальная мобильность, динамичное стремление к инновациям и децентрализованная инициатива, сколь бы положительно они ни влияли на эффективность и материальное благосостояние общества, не являются ингредиентами, необходимыми для того, чтобы сохранять его спокойствие, послушание, терпение и смирение в условиях тоталитарного давления.

Государство как класс

Правильная бюрократия может помочь сделать капитализм «ответственным» и придать социализму «человеческое лицо». Но ее контроль слишком мягок для того, чтобы повлиять на константы любой из этих систем.

Если в мире ограниченных ресурсов не может не быть классового конфликта, то кто, кроме универсального капиталиста, может играть роль господствующего класса?

Едва ли будет экстравагантным заявление о том, что структура собственности достаточно хорошо описывается ответом на вопрос «кто чем владеет?». Именно дав простой ответ на простой вопрос, мы можем наименее претенциозно с доктринальной точки зрения провести различие между частным и государственным капитализмом и легче всего понять альтернативные конфигурации власти в обществе[282]. Оптимистичные уверения, что капитал, когда он национализирован, «принадлежит обществу», при всей своей бессмысленности могут быть полезным эвфемизмом при реализации экономической политики. Более амбициозное утверждение о том, что существует удостоверяемое различие между «государственной» и «общественной» или «социалистической» собственностью, а подозрения о деспотическом потенциале государственной собственности не оправдываются применительно к общественной собственности, не следует принимать всерьез до тех пор, пока не показано, каким образом функционирование «общества» при осуществлении его прав собственности отличается от функционирования государства при выполнении той же функции.

В «Анти-Дюринге» Энгельс выдвигает возражение, что просто государственная собственность — это ложный социализм, если средства производства не «переросли управление акционерных компаний», поскольку в противном случае даже принадлежащие государству бордели можно считать «социалистическими учреждениями»[283]. Тогда насколько же должны вырасти бордели, чтобы считаться социалистическими учреждениями, а не просто находящимися в государственной собственности'? Искать в размере то магическое качество, которое преобразует государственную собственность в социалистическую, — это точно не выход. Представление научного социализма о том, как средства производства «перерастают» управление акционерных компаний, уже давным-давно сдало свои позиции, не выдержав проверки столетием промышленного роста.