Государство и светомузыка, или Идущие на убыль

Плеханова слушали все, от мала до велика. Люди преображались на глазах. С лиц немецких делегатов исчезло, казалось бы, изначально присущее им выражение брутальности — они смотрелись расслабленными и сентиментальными. Бельгийцы, напротив, подобрались, исполнились спокойной решительности и достоинства. Блестящий доклад не на шутку захватил и сидевших в президиуме. Анжелика Балабанова слушала Великого Мыслителя с открытым ртом — участь красавицы-женщины была решена. Нервная Роза Люксембург перестала качать сухой белой ногою. Свирепый Вандервельде положил квадратную голову на плечо неподвижно застывшему Бернштейну, франтоватый не то Каутский — не то Бебель вовсе забыл теребить на груди нарядный бант, Жюль Гед и Шарль Раппопорт, обнявшись, унеслись мыслями в молодость и только проигравший по всем статьям Орест Сувениров презрительно морщился, позволяя себе иногда негромко высморкаться или хмыкнуть.

Вопрос был блистательно рассмотрен со всех возможных сторон. Заканчивая, Великий Мыслитель не удержался от маленькой шутки и, вернувшись к началу, кратко осветил развитие французской литературы, как бы исходя из учения Маркса о классовой борьбе.

Веселое оживление переросло в бурную овацию, пущенные умелой рукою, на сцену шлепнулись несколько увесистых букетов, уместные в театральных стенах крики «бис» и «браво» заставили уже раскланявшегося оратора остаться на помостках.

Тут же настала заинтересованная тишина, публика жаждала продолжения, президиум доброжелательно махал Плеханову в спину, выказывая поддержку и давая полный карт-бланш.

— Ну, что же… — Георгий Валентинович снова красиво скрестил на груди мускулистые руки. — В таком случае попробуем взглянуть еще на одну тему… «Пролетарское движение и буржуазное искусство»…

«Пролетариату движение дороже искусства. — попробовал угадать Скрябин. — Буржуазия кичится своим искусством, начисто отвергая движение. С точки зрения пролетариата всякое движение — это искусство, но не всякое искусство — движение…»

— Буржуазия же полагает любое движение искусственным, предпочитая искусно сидеть на месте! — громогласно продолжил с трибуны Плеханов. — Таким образом, движущей силой искусства может быть только пролетариат!.. Рано или поздно, — пророчески закончил Великий Мыслитель, — пролетариат двинется и займет место буржуазии, и тогда посмотрим, хватит ли у буржуазии искусства, чтобы стать пролетариатом!..

Замечательный пассаж стал заключительным — был объявлен перерыв, проголодавшаяся публика ринулась в буфет, туда же с надеждой встретиться с Великим Мыслителем поспешил и Великий Композитор.

Именно в этот момент с Александром Николаевичем Скрябиным и случился вышеописанный слом.

29

Приятно возбужденный триумфом друга, предвкушая долгожданную и радостную для обоих встречу, Великий Композитор прохаживался с бокалом шампанского среди нарядно одетых и приятно пахнувших людей.

Полностью владея собой и отчетливо контролируя ситуацию, Александр Николаевич в избытке наблюдал малоприятные ему жующие и глотающие головы, слышал разноязыкую шумную речь, отвечал иногда на внезапный поклон или реверанс.

Плеханова не было.

Великий Композитор трижды обошел буфетную, потребовал еще шампанского, съел скользкий бутербродик с рыбой, уже немного нервно обтер руки салфеткою. В очередной раз привстав на цыпочки и вытянув шею, он пристально оглядывал фланирующие пары (уверенный в том, что Георгий Валентинович непременно появится в обществе красавицы Балабановой)… и здесь в голове у него звонко ударил серебряный колокол, дыхание перехватило, тело превратилось в клубок мышц и моток нервов… все вокруг исчезло, перестало существовать, сгинуло… было только одно,и ничего не было более… женщина… засасывающие зеленые глаза… роскошные каштановые волосы… высокая подрагивающая грудь… предмет его давнишней и испепеляющей страсти… та самая умопомрачительная вышивальщица из поезда… Маделен Гот… уроки музыки и фехтования…

Он двинулся к ней по прямой, разгребая руками звенящую плотную пустоту. Сознание было лучом прожектора, высвечивающим одну единственную и конечную цель. В него не проникали испуганные женские вскрики, звон разлетающегося вдребезги хрустального стекла… тело не воспринимало преград и легко высвобождалось от попыток извне…

Очевидно было, что она не узнала его — перекрашенного в жгучего брюнета, наряженного в черкеску с болтающимся на поясе кинжалом, обезображенного пароксизмом страсти, его не узнала бы сейчас и жена Татьяна — прекрасное, чуть великоватое вблизи лицо выражало одновременно испуг и заинтересованность, заинтересованности было больше, это придало ему новых сил… он поймал ее большую нежную руку и повел за собою.

Кажется, он что-то говорил, он слышал свой голос, как бы исходивший с Альпийских вершин или доносившийся с небес — скорее всего, это было признание…конечно, не в банальной любви…чувство, которое испытывал он, было несоизмеримо выше и диктовалось космической необходимостью.