Государство наций: Империя и национальное строительство в эпоху Ленина и Сталина

Русские власти не просто стремились вновь навязать порядок мятежным районам, но и устранить вслед за мятежом саму причину волнений. Полагаясь на свою «науку об обществе», они искореняли то, что им казалось социальными предпосылками мятежа. Куропаткин, наблюдая за подавлением восстания как военный губернатор Туркестана, 12 октября 1916 г. писал в своем дневнике: «Все обдумываю, как наладить дело в Семиречье, как восстановить в этом богатом крае мирную жизнь, как помирить русское население с киргизским. Прихожу к заключению, что необходимо на долгий срок разъединить, где представится возможным, эти народности». Далее он называл районы, которые, по его мнению, надо было превратить в русские. Через четыре дня Куропаткин провел собрание, где изложил планы изгнания киргизов из некоторых районов Семиречья и переселения русских на их земли для создания районов «с чисто русским населением». Сам Куропаткин указывал, что задача состоит в том, чтобы «создать обособленную от киргиз[ов] территорию с русским населением не только в границах этнографических, но и географических». В своем последнем докладе Николаю II в конце февраля 1917 г. Куропаткин отмечал, что планы конфискации туземной земли в Семиречье уже составлены и отправлены военному министру «в целях укрепления русского элемента в Туркестанском крае» и образования однородных и чисто русских районов^{388}.[52]

Казалось, долгосрочная программа по укреплению района путем умелого обращения с населением вот-вот реализуется. Однако революция 1917 г. помешала претворению плана Куропаткина по изгнанию всех киргизов с обширных пространств долины Чу и с земель, примыкающих к озеру Иссык-Куль^{389}.

Если вполне справедливо то, что самовосприятие Российской империи относительно колониальных владений отличалось в целом от «характера и идеологии» других западных колониальных держав^{390}, русскую колониальную практику следует рассматривать в спектре прочих европейских колониальных мер. Милютин, Куропаткин и прочие ведущие военные изучали колониальную практику других европейских держав, уделяя особое внимание французскому опыту в Алжире. Русские были хорошо осведомлены по части того, что происходило в колониальной военной практике начала XX в. Многие из моделей и методов насилия, обычно отождествляемые с XX в., на самом деле были впервые широко применены в XIX — начале XX в. на колониальном пространстве. Пулеметы, колючая проволока, некоторые формы административного правления, концентрационные лагеря — все это возникло или было впервые применено на колониальных окраинах. Например, концентрационные лагеря для гражданских лиц систематически использовались впервые на Кубе генералом Валериане Вейлером в 1896–1897 гг.^{391} Русский наблюдатель в испанских войсках полковник Главного штаба И.Г. Жилинский (впоследствии командующий Северо-западным фронтом в начале Первой мировой войны) очень детально докладывал о таких мерах, а также о том, что коэффициент смертности среди заключенных достигал 25–30%. Он описывал такую практику, как «меры по устрашению населения»^{392}. Еще лучше русские военные и общественность в целом были информированы о более известном использовании англичанами концентрационных лагерей во время англо-бурской войны. (Впрочем, политика Англии обрела такую дурную славу не в силу своей уникальности, а, скорее, из-за того, что подвергалась строгой критике в английской прессе и среди общественности^{393}).

Русский наблюдатель в южно-африканских войсках во время войны Василий Гурко впоследствии служил русским главнокомандующим в 1916 г., и его отчет содержит данные о британских действиях против мятежей^{394}. Русская пресса также широко освещала английские лагеря. Например, «Вестник Европы» описывал и общие английские меры против восстаний в Южной Африке, и в частности то, что англичане впервые использовали описанные тогда «специальные закрытые лагеря». Вскоре эти лагеря получили известность как «концентрационные». «Вестник Европы» писал, что создавалось впечатление, будто целью войны было уничтожение буров^{395}.

Ханна Арендт предполагает, что империализм служил «подготовительной фазой грядущих катастроф». Все же, настаивает Арендт, ужасы империализма «отличались некоторой сдержанностью и контролировались приличиями»^{396}. Колониальное насилие географически вписывалось в колониальные территории. Все, таким образом, описанное насилие имело место в ареалах под непосредственным военным правлением, или в ходе военных операций, или в колониальных регионах, управляемых непосредственно военными^{397}. Революция 1905–1907 гг. ознаменовала вторжение такого целенаправленного государственного насилия в гражданскую сферу^{398}. И все же до 1914 г. все еще оставалось концептуальное различие между военно-колониальными государствами, с одной стороны, и гражданской общественной сферой — с другой.