Государыня

Софья Фоминишна, уже утратившая прелесть молодых лет, пополневшая телом и лицом, но обладающая умными, проницательными глазами, понимающая больше, чем кто-либо иной в Москве, что такое католичество, потому как долгие годы жила в католическом Риме, не знала, как утешить любимую дочь.

   — Ах, доченька, ах, милая, не могу я тебе дать совет, супротивный воле батюшки. И ты знаешь почему. И прошу тебя простить свою мать за то, — тяжело вздыхая, пооткровенничала великая княгиня.

В её отношениях с великим князем, некогда любимым ею человеком, тоже медленно и неуклонно разверзалась пропасть. Причиной тому было, как казалось Софье Фоминишне, нечто более непримиримое, чем католичество и православие. Был у Ивана Васильевича от первого брака с тверской княжной Марией Борисовной старший сын Иван Молодой, прямой наследник престола. Но четыре года назад он неожиданно скончался. От Ивана Молодого остался сын Дмитрий. И надо же быть такому, что Иван Васильевич полюбил своего внука пуще, чем сына Василия, который был первенцем у Софьи, подарившей государю пятерых сыновей и четырёх дочерей. Порой ей казалось, что он вовсе не считает его сыном. И хотя Василий был старше Дмитрия на четыре года, Иван Васильевич твёрдо стоял на том, что Василию не быть государем всея Руси, и дал понять Софье, что престол предназначен любимому внуку Дмитрию. По нраву Софья никогда не была послушной овечкой и многажды упрекала супруга:

   — Ты, мой государь, нарушаешь тем деянием лествичное [14] право. За тобою идти к престолу нашему старшему сыну, великому княжичу Василию Ивановичу.

Видела Софья в такие минуты, как гневом опалялось лицо её державного супруга. Но он чаще всего сдерживался, не выплёскивал свою ярость на дерзающую посягнуть на его волю. Знала, однако, Софья, что в конце концов её упрёки обернутся ей опалой, и сейчас, выслушав печаль–тревогу дочери, она не представляла, как ей поступить. Ведала она лишь то, что Иван Васильевич не изменит своего повеления — оставаться дочери в православии при муже любого вероисповедания, и потому сказала Елене то, что не давало повода самодержцу сжечь её опалой за новое супротивничество:

Дочь любимая, тебя жалею по–матерински, но вкупе с твоим батюшкой. Все мы, державные володетели, живём не ради себя, но для народа. Не тебя мне учить, ты знаешь, что Литовское княжество сшито из трёх лоскутов и два из них россиян и малороссов укрывают. Кто из чужих за них порадеет, кто поддержит в вере православной, ежели не ты, великая княгиня, когда вдруг силой потянут православных христиан в латинство? Нет ноне в Литве достойных защищать россиян от насилия. Вот и подумай.

Княжна Елена не поспешила возразить матери, да и проку в том не увидела. Сказала матери учтиво и отрешённо:

   — Не переживай, матушка. Я уже скоро отрезанным ломтём буду.

   — Как это так — «отрезанным ломтём»? — рассердилась Софья Фоминишна. — Мы выдаём тебя замуж не для того, чтобы из сердца изгнать.

Однако Елена знала, что, уж если матушка вкупе с отцом что задумали–решили, тут хоть рёвом реви, а не разжалобишь. Знала и то, что Софья Фоминишна бывала порой жестокосердной, и не было сомнений у Елены в том, что сие жестокосердие наследственное. Ведь она родилась от брата двух византийских императоров Палеологов, от морейского деспота Фомы Палеолога. За какие жестокости получил её дед столь нелестное прозвище, Елена и пыталась узнать, но в душе у неё каждый раз появлялась горечь от сознания того, что и в ней пребывает деспотическая кровь.

Поклонившись матушке, княжна покинула опочивальню, а придя в свой терем, упала на скамью и зарыдала. Елена до предела поняла причину душевного надлома. Да, произошло обручение, и она уже невеста. Но ведь выдают-то её не за желанного, по коему сердце томится, а за человека, которого и в глаза не видела и который, возможно, не меньший деспот, чем её дед Фома. Ведь может случиться так, что, сохранив себя в православной вере, она найдёт в ней защиту от поругания, от нелюбия к супругу, ежели это нелюбие прорастёт в ней. Она обретёт опору в православии, чтобы жить по законам своих предков. С другой стороны, как устоять ей в родной вере, ежели сам супруг и весь его великокняжеский двор — иноверцы? Они тоже будут её подданными. А дети? Как их воспитывать? В какую веру вводить? Православной матушке Софье легко. Её детей принимали православные повитухи, их крестили в ту же веру, что и всё окружение великого князя. А как ей быть, ежели супруг не пожелает — да уж точно не пожелает — ввести её дитя в православие, потому как оно, дитя, принадлежит и отцу в равной степени, а может быть, и в большей мере? Куда же ей, бедной, приклонить голову?

Мучения княжны Елены были долгими, гнетущими. Однако она поняла, что сколько бы себя ни терзала, легче ей не будет и, пожалуй, разумнее всего хотя бы на время избавиться от горьких мыслей, забыть, в какую пучину ввергалась её жизнь волею судьбы. Елена позвала свою неизменную Палашу и велела собираться гулять.

   — Пойдём-ка мы с тобой, голубушка, посмотрим, что приросло в Кремле, в храмы зайдём, помолимся.