Готический ангел

Экие страсти, и вправду в пьесу-то надобно будет персонажа ввести, такого ж горячего да ярого, чтоб, умирая, за справедливость ратовал, только не со злости, про злость люди не поймут, пускай от благородства душевного, чистоты великой и желанья иным помогать.

А то и верно, надобно будет для пущего трагизма не сразу убивать, а в конце самом, под занавес… Про пьесу Антонина Федосеевна сказала, что сочинять – дело хорошее, особенно если о высоких чувствах. Умная она у него.

– Я еще до Катерининой смерти к Ульяне приглядываться начал. – Ольховский заговорил шепотом, а все ж в тишине комнаты голос его показался нарочито громким, заставил вздрогнуть, собраться с мыслями, отделив пустые, вроде сочинительства, от важных. – И заметил, что не из дома она исчезает, а в доме. Подымется по лесенке наверх, а там свернет в закуточек, и нету ее. И тайно шла, оборачиваясь, чтоб не увидел кто. Я-то поначалу думал, что она в одной из комнат прячется. Комнат в доме много было, и пустые большею частью, а в тех, что там, и вовсе всякое ненужное стояло, мебель, картины… а пол грязный, пыльный, и видно, что нехоженый.

– Тогда вы про тайную комнату догадались? – решил помочь Шумский, а то ведь тяжко небось с пробитой грудью говорить. И лицо вон посерело, как бы снова не пришлось беседу сворачивать по слабости допрашиваемого.

– Позже. Я уже почти решился устроить засаду в одной из комнат. Дырочку просверлить да поглядеть, куда ж Ульяна ходит, но тут Катерину убили. Наталья нашла… испугалась сильно. А потом ненароком разговор Ижицына с приставом подслушал… и вовсе непонятно стало.

Сергей облизнул сухие, потрескавшиеся губы.

– Не сама она на себя руки наложила…

Три месяца минуло, весна уже, а не чувствуется, воздух морозный, только свежий и легкий, будто бы чуть влажноватый на вкус и пахнет не хвоей – чем-то другим, особым. Далеко отходить от дому нельзя – Савелий не велел, боится, что сил у меня не хватит. И Катерина то же самое говорит.

– Мерзь какая. – Она стоит на лестнице, в трех шагах от двери, точно не решается отойти чуть дальше. – Наташенька, душенька моя, поглядите, какая погода-то! Слякотно и зябко, давайте-ка воротимся, а то как бы не застудились.

От ее заботы становится кисло во рту, как от пересоленных огурцов, и нарочно, с детским упрямством, ухожу еще дальше, туда, где Осип жесткою метлой расчищает двор.

Скребут черные веточки по дорожке, летят в стороны грязные брызги талой воды, сапоги у Осипа в комках налипшего снега, а штаны – в мелких черных пятнышках.