Готический ангел

Мы долго еще стояли вот так, друг напротив друга, он – не решаясь спросить, я – не находя в себе сил попрощаться и уйти. Нужно что-то сказать, но с каждою секундой молчание все плотнее, жестче, будто в стену выстраивается.

– Ты, наверное, замерзла. – Савелий опустил букет, и белые ровные головки роз теперь почти касались земли. Даже страшно стало – как бы не испачкал ненароком.

– И ты тоже.

Совсем побелел, себя не жалеет. Глупый. Чужой. Родной. Олеженька на него похож, тоже рыженький и веснушки на носике, пока крохотные, золотые пятнышки.

– Не плачь, не надо, пожалуйста… – Савелий вдруг оказался рядом. Когда? Не знаю. Уткнуться в родное плечо и не шевелиться, он гладит волосы – робко, будто и не женаты вовсе, и прическа, Прасковьею сложенная, рушится под его рукой. Пускай, лишь бы не отпустил, лишь бы не отступил.

Я устала от одиночества.

Василиса

Я всю ночь не могла заснуть, думая о Юльке, о том, что Матвей обещал разобраться, о том, как он будет разбираться и где искать, если девочка пропала. И почему она пропала, и куда она могла пойти.

А ближе к утру, когда бессонница стала особенно тягостной, поняла – кладбище. Был у нас разговор на эту тему, и был рисунок, сделанный розово-лиловой акварелью.

– Люди приходят туда погоревать. – Юлька сидела на столе и мотала в воздухе ногами, тяжелые ботинки с рифленой подошвой и белыми широкими шнурками, черные джинсы, черный свитер, черные волосы, ей нравился черный, но кладбище она нарисовала розовым. – А я там отдыхаю. Тихо очень и хорошо.

– Чем хорошо?

– Сложно сказать. – Она сложила руки в замок. Пальцы тонкие с короткими, крашенными черным лаком ногтями, он пооблез и выглядел не черным, а рябым, как куриные перья. – Мне там просто спокойно. Понимаете, им ведь, мертвым, все равно, кто ты. Они ничего не требуют…

– А кто требует?

– Все. – Юлька спрыгнула со стола. – Хотите, я вас как-нибудь с собой возьму? Увидите, там и вправду хорошо, особенно если смотреть правильно.

Старое кладбище дрожало и плыло в зыбком полутумане. Воздух пах осенней листвой и едким дымом, который подымался вверх от черно-бурых листвяных куч, но повисал, растекался над кладбищем тем самым удивившим меня зыбким маревом. Кучи жались к ограде и дымили вовсю, а заголенная, укрытая лишь жухлой свалявшейся и стоптанной травою земля поблескивала слюдяной изморозью.

– Чего надобно? – Дед в тулупе глядел недоверчиво и почти враждебно. – К кому пришла?

В руках его были грабли, старые, проржавевшие у основания и с длинными черными зубцами, на которых слабо трепыхались наколотые листья.

– Ни к кому.

– Из этих, значит? – Дед сорвал лист, скомкал в руке и, кинув в дымящуюся кучу, пробурчал: – Безбожники… ходют, ходют… управы на вас нету, комсомол развалили, страну развалили, а теперь еще и кладбище разваливают! А с виду-то приличная.

Зажав двумя пальцами нос, он шумно высморкался, а пальцы вытер о рукав тулупа.

– Ну, чего тебе? Иди, коль явилась, а то лазют через дыру…

– Извините, а вы тут девочки не видели? Лет пятнадцать на вид…

– А разберешься, скока им, рожи понамалюют, шалавы, сигарету в зубы и идуть, куда только родители глядят? Порол бы, вот так, чтоб лежмя лежала, порол, а эти…

– У нее волосы черные, вот досюда примерно, и в джинсах, тоже черных, ботинки такие, тяжелые.

– Юлька, что ли? – Дед, воткнувши инструмент ручкой в землю, оперся на него. – Ходит такая, тоже дурота дуротою, но вежливая. И не курит, а то это где видано, чтоб баба смолила?

– Значит, приходила? Тут она? – Я не могла поверить в удачу. И правильно: дед, перевернувши грабли другою стороной, мазнул по земле, сдирая остатки клочковатой желтой травы, и ответил:

– Не, давно не было. Я ее пугнул, сказал, поймаю – шкуру сдеру, пущай дома сидит, книжки учит, а не по кладбищам шляется. Но девка вроде не пропащая… Иди, иди давай, ишь стала, зубы заговаривает, будто работы нету, кроме как с тобою лясы точить. Иди, иди.

Я пошла по узкой дорожке, которая, отделяя от себя другие, боковые тропинки, сама становилась уже. Белая ограда с дымящимися кучами и раздраженным сторожем осталась где-то сзади или сбоку, впрочем, не так и важно. Ничего не важно.