Готический ангел

Осень. Прогулки под дождем, букет из мокрых листьев и мокрые же губы, настойчивые, наглые, родные. Холодные ладони и тело, дрожью отзывающееся на прикосновения. Заснуть в его руках, проснуться и разглядывать лицо, ловить оттенки настроения, быть рядом…

Быть вовне. В одночасье, жестоко и больно. Прости, но я больше не могу тебя любить… прости, но, наверное, с выставкой была плохая идея, я хотел сделать тебе приятное, в память о… о том, о чем я предпочитаю молчать. И Колька не заговаривает. Только появляется раз в полгода, покупает картины, продлевая тем самым мое никчемное существование.

– Чай? Ну если быстро. – Он все-таки скинул куртку. Изменился, раньше я как-то не замечала изменений, а тут вдруг обратила внимание: в черных волосах блестит седина, ему идет, и очки в тонкой оправе тоже, и морщины, и даже некоторая тяжеловесность, появившаяся в фигуре, придает своеобразное очарование.

– Динка как? – поинтересовался Колька. – Желчью не захлебнулась еще?

– Да нет.

– Замечательный ответ. И да, и нет, и думай, что хочешь. А ты как? Замуж не собралась пока?

– Нет. А ты?

Он вдруг смутился, отставил чашку и признался:

– А я да.

Да. Это значит замуж, это значит невеста в белом платье, облако фаты, цветы и музыка, гости, шампанское, веселье, счастье…

– Все равно узнаешь, статья вот-вот выйдет. – Колька смотрел в сторону, на портрет, единственное полотно, которое я не продам ни при каких обстоятельствах. Это его подарок, немного неумелый, немного неуместный с учетом наших нынешних отношений и Колькиной грядущей свадьбы, немного наивный. Безумно дорогой.

– И кто она? – Голос дрожит, а девушка на портрете улыбается, у нее рыжие волосы и мои черты лица, но она, в отличие от меня, навеки счастлива.

– Анастасия Урц, – ответил Колька. – Слышала, наверное?

Слышала, кто о ней не слышал. Гламурная блондинка, дорогая и богатая одновременно, волшебное создание иного мира, о котором я могу лишь читать. И завидовать.

– Ну… вроде как все. – Колька поднялся. – Так где картины-то? Или ты не упаковала? Васёнок, ну нельзя быть такой безответственной, давай скоренько, у меня времени мало.

– Нету картин.

– Не дури. – Колька вытащил обычный конверт. – Я понимаю, что тебе неприятно, но это же еще не повод… тебе деньги нужны.

– Уже не нужны. Я картины продала.

– Что ты сделала?!

– Продала, Коль. Я вчера продала картины. Все, которые были. Я бы сказала, забыла просто, что ты приедешь, а так бы позвонила… ты извини, что ехать пришлось… но я не знала, что так выйдет.

– Идиотка! – Он смял конверт. – Стерва! Тебе донесли, и ты назло решила?

Он был ужасен, Господи, никогда не видела Кольку таким, никогда не слышала, чтобы он повышал голос, а чтобы так орать…

– Возомнила о себе… да я… звони!

– Кому?

– Тому, кому продала! Скажи, что отменяется. – Колька плюхнулся на табурет и конверт на стол швырнул. – Давай, быстро, Вась, я не шучу!

– Нельзя отменить.

– Тебе мало? Ты бы сказала. Вдвое хватит? По триста баксов за штуку?

– Три тысячи. Я продала их за три тысячи. Каждую.

– Ты – тварь, Васька, – тихо сказал Колька, поднимаясь. Руки у него дрожали, сильно, и куртку надеть получилось не сразу, и конверт, который он все-таки забрал, дважды выпадал из неловких пальцев. – Какая же ты неблагодарная хитрая тварь… выехала… я тебя столько лет содержал, а ты… при первом же удобном случае кинула… да чтоб тебе подавиться картинами твоими!

От Кольки остался недопитый чай, черная перчатка, оброненная случайно, и горькая-горькая обида. Разве я заслужила? А девушка на портрете продолжала улыбаться. Пускай, она не настоящая – нарисованная, ей можно.

– Я устал ждать. – Сергей Ольховский больше не казался выздоравливающим. Солнечный свет, пробивавшийся внутрь комнаты, скользил по изможденному лицу, подчеркивая болезненную желтизну кожи, лихорадочный блеск в глазах и мелкие морщинки, которых вчера еще не было.

– Не поверите, до чего тяжело… а смерть не идет, только жарко становится. Или холодно. А потом снова жарко. На груди точно могильная плита… хотя, чего уж тут, не будет у меня плиты, некому ставить. – Он попробовал улыбнуться. – Этот-то, наследничек, поскупится. Мать моя померла… больше никого не было. Зароют в овражке, с нищими, да и то ладно. Богу ведь все равно? Бог, он правду видит?