Готический роман. Том 1

На этом лозунге чистый лист кончился, и Ури потянулся за следующим, но оказалось, что кончилась вся пачка. Вставать с кресла не хотелось, он сегодня, выполняя указания Вильмы, хорошо накарабкался вверх-вниз по лестницам замка, но если он намерен дописать и отправить это письмо, придется пойти поискать бумагу. Ури лениво поднялся, подошел к открытому окну и засмотрелся: день был по-летнему теплый, полный золотого отблеска опавших и опадающих листьев. На строительной площадке шел перекур. Рассевшись на оставшихся от стройки камнях, рабочие жевали свои бутерброды, запивая их кофе из пластиковых крышек термосов, а подрядчик, разложив на коленях большой лист, втолковывал что-то склонившейся над ним Инге. Инге явно не соглашалась, судя по тому, как качалась вправо-влево-влево-вправо ее гладкая грива цвета опавших листьев. Инге стояла, упираясь согнутой левой ногой в красную каменную глыбу. Она с утра упаковывала для зимней спячки свои бесчисленные висячие герани и была одета для работы в саду – в короткие бежевые шорты и низкие коричневые сапоги. У входа в свинарник застыл Клаус с мешком картошки в руке – он зачарованно пялился на голые колени Инге, из левого уголка его раскрытого рта тянулась тонкая струйка слюны.

Ури в который раз стало жаль беднягу – вот и Вильма обижает Клауса и ни за что не хочет брать его с ними на обмеры замка. Она говорит, что в его присутствии ее все время тошнит от отвращения, особенно из-за слюны, которая вечно течет у него изо рта. Вчера Ури случайно вошел в кормовую и подсмотрел, как Клаус изо всех сил пинает носком сапога мешок с отрубями, обливаясь слезами и приговаривая: «Вот тебе, дама! Вот тебе! Получай!». Увидев Ури, он страшно смутился, но плакать не перестал. Через минуту Ури без особого труда выдавил из него признание, что так он расправлялся с глупой дамой, которая что думает, то при нем и говорит, будто он ничего не понимает. А он очень даже понимает, и все может повторить слово в слово. Он громко шмыгнул и спросил, утирая нос рукавом:

– А что такое – «дама»?

Ури с трудом удержался, чтобы не рассмеяться, и на миг задумался, как бы объяснить Клаусу слово «дама» подоступней. Наверно, он придумал не слишком удачно, потому что Клаус был разочарован, когда узнал, что «дама» – это женщина, которая красиво одета. Он тут же начал отчаянно спорить, доказывая, что Вильма и Доротея одеты совсем не красиво в рваные джинсы, майки и кеды – а значит, никакие они не дамы. А кроме того, мамка с Эльзой рассказывали всякие ужасы про то, как они лижут друг друга языками, но он, Клаус, в это не верит, раз они не дамы, потому что именно дамы – это как раз те, которые лижут. Завершив свою невразумительную тираду горьким всхлипом, Клаус еще раз пнул мешок сапогом и начал высыпать оттуда отруби в ведро, чтобы готовить свиньям корм на вечер.

Пока Ури вспоминал вчерашнюю сцену, Инге почувствовала на себе взгляд Клауса и оглянулась. Клаус тут же отвел глаза и, взвалив мешок на плечо, поспешно вошел в свинарник, а Инге вернулась к своему спору с подрядчиком. Эта маленькая драма, подсмотренная Ури из полутьмы комнаты, вдруг напомнила ему эпизод из пасторального фильма ужасов, где идиллические крестьяне, сгребая идиллические же опавшие листья, ни с того ни с сего превращаются в кровожадных вампиров, так что ему понадобилось встряхнуться, чтобы вернуться в реальность. Зачем он, собственно, встал с кресла? Ах да, кончилась бумага! Что ж, сказал он себе, пошли искать бумагу.

Ури вспомнил, как Инге на днях аккуратно вкладывала пачку бумаги в верхний ящик резного бюро у себя в спальне. Он вошел в спальню, открыл ящик и потянул на себя несколько страниц разом. Как видно, обертка пачки не была надорвана до конца, и вся пачка вывалилась на пол, а вслед за ней из ящика выпорхнул желтый лист с дюжиной напечатанных черным по желтому полю фотографических портретов. Ури поймал лист на лету и пробежал взглядом по рядам угрюмых напряженных лиц – террористы, которых разыскивает полиция. Он видел эти лица сотни раз на дверях почты, банков, супермаркетов, но никогда к ним как следует не приглядывался, – что ему до их немецких проблем? Однако сейчас он невольно присмотрелся к ним, пораженный каким-то неуловимым сходством всех двенадцати, будто они принадлежали к одной семье. А может, на них лежала объединяющая всех печать мрачной обреченности? Или, еще верней, их просто напросто объединяло унылое качество работы полицейского фотографа?