Готическое общество: морфология кошмара

Важным шагом в формировании нового видения времени стало описание бесконечного настоящего в «Археологии знания» Мишеля Фуко. В отличие от предшествующих «Археологии» вариаций на «историко-трансцендентальную тему», «анализ высказываний» превратил дискретность в главную категорию размышлений о времени и сделал разрыв главным событием истории^[100]. «Время мутаций и трансформаций не имеет ни начата, ни конца, а понятия как прошлого, так и будущего полностью утрачивают свое значение»^[101]. И далее: «Настоящее выступает как самодостаточный предел такого анализа»^[102].

Говоря об утверждении собственного времени в противовес объективному времени мира, невозможно пройти мимо литературы модернизма, и в особенности философии внутреннего времени у Марселя Пруста. Погруженный в воссоздание феномена воспоминания, Пруст разрушает хронологический принцип повествования, деисторизируя роман и конструируя внутреннее время переживания, которое полностью подчиняет себе логику повествования и подменяет собой хронологическую упорядоченность рассказа.

Эксперименты Х. Л. Борхеса интересны для нас тем, что в них время предстает как самостоятельный предмет интереса, не растворяясь в сознании, памяти, трансцендентальном субъекте и т.д. Борхес одним из первых решился рассмотреть время как объект эксперимента, а не как не подлежащую сомнению данность. Его интеллектуальное любопытство превращает время в пластичный, меняющийся объект, допускающий множественные интерпретации и обладающий собственной непознанной, загадочной и изменчивой природой. Он ставит под сомнение, причем не в философском рассуждении, а в пространстве литературного повествования, привычные свойства времени и заставляет читателя пережить в рамках «литературной повседневности» опыт распада традиционного способа восприятия времени. Точнее — именно восприятие времени и является главным объектом его эксперимента.

Во второй половине XX века время стало любимым предметом исследования в истории, социологии, антропологии, экономике. Исследователи научились изучать темпоральности различных «ложных» сознаний: мифологического, религиозного, обыденного, массового, средневекового — и отыскивать особое время (точнее, особую темпоральность) в урбанистических структурах и экономических циклах, в работе и спорте. Так время из объективной всеобщности было низведено на уровень предиката отдельных явлений культуры, и в конце концов стало рассматриваться как полностью подчиненная культуре величина^[103], создав дополнительный ресурс «квантования времени». К концу 1970-х годов, когда исследования «темпоральностей» наводнили социальные науки, а «великие физические открытия» начала XX века прочно вошли в школьную программу, переворот в восприятии времени сделался необратимым. Его результатом стало разрушение идеи времени, существующего вне явления и вне наблюдателя.

Объективное, абстрактное, линейное время было великой идеей, мода на которую прошла. Единое время нарратива всемирной истории, распавшееся на множество отдельных времен, на наших глазах превращается во время собственное^[104]. Не в этом ли переходе — от объективного времени ко времени, собственному, внутреннему неотделимому от субъекта, — и состоит главная особенность того момента, который мы переживаем? Разочарование в объективности, реальности, рациональности, научности подготовило обнаружение прежде латентного, маргинализированною, долго подавлявшегося в европейской культуре восприятия времени. В результате отказ считать время объективным превратился в банальность, а мысль о существовании такой физической величины, как «психологическое время каждого наблюдателя», приобрела в массовом сознании статус очевидной истины^[105]. Только теперь, в отличие от первой трети XX века, способность помыслить такое время превратилась из шокирующего интеллектуального новаторства в повседневность культуры^[106].

Что означает отказ от идеи объективного времени для современной культуры? В чем он проявляется и каковы его последствия?

Забастовка языка

«Конец истории», «конец коммунизма», «конец интеллектуалов», «конец модернизма» — эта понятия стали паролями социальной мысли на рубеже тысячелетий. Очевидно, что «конец» означает порог, разрыв, отделяющий старый мир от нового. Но для того, чтобы говорить об этой новой эпохе, не находится новых слов. Более того, привычные понятия, такие как «истина и реальность», «наука и объективность», «либерализм и демократия», «культура и нация», «правые и левые», перестали объяснять социальный и политический опыт.

Новой, неописуемой действительности приходится донашивать старые понятия; ее различные аспекты называют «постмодернизмом», «посткоммунизмом», «постструктурализмом», «постколониализмом» и т.д. Пост-, псевдо-, нео-, мета-названия подчеркивают явственное стремление «растянуть» знакомое, затушевать разрыв, вдохнуть жизнь в угасающие понятия. Сделать вид, что мы еще не перешагнули грани, которая отделяла нас от привычного способа осмысления себя и мира.