Готовность номер один

— То-то мой дееспособный харчишки прикупает, — усмехнулась тетя Нюша.

И дальше разговор за столом шел только обо мне и о моей жизни в армии, как я буду служить… И вот дослужился!

Страница сорок седьмая

Голоса за дверью камеры возвращают меня к печальной действительности. Это строится караульная смена. Сейчас разводящий поведет солдат на посты. Новый часовой посмотрит в глазок и, убедившись, что я на месте, будет считать смену принятой.

Если бы меня увидели папа и мама! Нет, я, наверно, готов пойти на все, только чтобы об этом никогда не узнали родители. Но перед товарищами мне в эту минуту нисколечко не стыдно. Я пострадал за правду, и они это видели. Пытаюсь успокоить себя, вспомнив чьи-то слова: «Плох тот солдат, который не сидел на губе».

Встаю, прохаживаюсь из угла в угол, задерживаюсь у окна. Оно у самого потолка, рукой не дотянешься, и забрано досками. Виден только маленький кусочек ночного неба со звездой. Она слабо мигает мне, будто подбадривает. И я ей подмигиваю. Вот и установил контакт с целым миром. Как знать, возможно, вокруг этой звезды, так же как вокруг солнца, крутятся по орбитам планеты. И возможно, на некоторых есть жизнь, есть люди. Может, там тоже имеются армии и гауптвахты для нарушителей. Ну да ладно, лучше об этом не думать. Сейчас самое время завалиться бы спать. Как говорят, утро вечера мудренее. Но на цементный пол не больно-то ляжешь — холодно. Да и не разрешат раньше двадцати двух принять горизонтальное положение. Часовой в коридоре уже дважды заглядывал в глазок двери, забранный решеткой: наблюдает, что делаю.

Внимание мое привлекает надпись на стене, сделанная чем-то острым: «Меня привела сюда любовь к женщине». Пытаюсь найти на стенах камеры еще надписи. Их немало. Видимо, были сделаны такими, как я, да стерты все или замазаны ревнивыми блюстителями порядка. А зря. С надписями как-то веселее коротать время. Но я не прекращаю поисков, исследую сантиметр за сантиметром и в свое вознаграждение нахожу еще несколько автографов у самого пола: «Здесь сидел Иван Бугров. Работать — лодырь, спать — здоров». «Плюнь на все, береги свое здоровье». И рядом: «Закаляйся, как сталь».

Мне тоже хочется увековечить свое имя. Шарю по карманам, забыв, что авторучку и карандаш отобрали. Наконец нахожу за отворотом шинели иголку. Остается придумать текст. Чтобы очень коротко и впечатляюще. «Любовь сильнее смерти» — решаю начертать я. Принимаюсь за работу. В эту минуту я кажусь себе смелым каторжанином, подпиливающим железную решетку тюрьмы. Скрипит засов. В камеру входит выводной.

— Ты чего задумал? — спрашивает строго. А ну дай сюда, — и отбирает иголку. Он уходит, а через минуту появляется с дисциплинарным уставом:

— Вот читай. Пригодится. Могу и другой устав принести. Или газету. Это разрешено с 20.30 до 21.30.

Веру устав и сажусь на чурбак. Буду читать. Все-таки лучше, чем бездействовать. Отвлекает от мыслей, которые лезут в голову, словно назойливые мухи, от которых хочу убежать. Думать — это слишком тяжело.

За полчаса до отбоя выводят на прогулку в тесный дворик между домом и забором. Сюда же выходит и Мотыль. Его посадили в другую камеру. Он пытается со мной заговорить, но выводной не разрешает. Ходим молча по указанному маршруту, как арестанты в тюрьме.

Вместе с нами ходит еще какой-то парень — из части обслуживания аэродрома. Он, как видно, здесь уже акклиматизировался, знает что к чему, уверенно ведет нас в уборную. Достает из-за доски спички, сигареты, — угощает меня и Германа. Я не отказываюсь, хотя курить так и не научился. В этом тайном курении мне чудится романтика заговорщиков.

Потом снова идем в камеры, захватив по дороге деревянные топчаны с деревянными подголовниками. Как ни странно, но я засыпаю моментально, словно в яму проваливаюсь.

Страница сорок восьмая

Подъем на гауптвахте на час раньше, а завтрак на час позже. Убираем караульное помещение, моем полы холодной водой, стираем пыль, очищаем от грязи дорожки.

После завтрака меня ведут в комнату начальника караула. Там наш доктор Саникидзе. На нем все с иголочки, точно пришел на свидание к женщине.

— Ну-с, арестованный Артамонов, — обращается он ко мне, — расскажите-ка все по порядку. Отчего сыр-бор загорелся. — Он достает из папки лист чистой бумаги и пишет крупным размашистым почерком: «Дознание по делу арестованного солдата Артамонова Виктора Дмитриевича».

Слово «дознание» настораживает меня. Неужели мое Пребывание на гауптвахте еще не является мерой наказания, неужели впереди более суровая кара?

Саникидзе ждет моего рассказа, рассматривая пальцы на руках. Руки у него маленькие, как у ребенка. Ногти острижены до удивления коротко. Как это ему только удалось!

— Лучше быть откровенным, — предупреждает он. — Это облегчит вашу участь.

И тогда я говорю, что ударил Германа за то, что он оскорбил знакомую мне девушку.

— Каким образом оскорбил? — бесстрастно спрашивает капитан медицинской службы, занося мои ответ в протокол.