Готовность номер один

Уже совсем спокойно Саникидзе объявляет, что я свободен и могу отправляться в казарму. Даже не верится.

— Большое спасибо, товарищ капитан.

— Командиру полка, дорогой, говорите спасибо, — бурчит он.

Через пять минут высокие глухие ворота караульного помещения открываются. Я на свободе! Вместе со мной освобождается из-под ареста и Мотыль.

Идем в казарму вместе. Молчим. У меня уже нет зла на Германа. Подумаешь, ляпнул парень не то, что нужно. Как будто сам я всегда говорю только то, что полагается. И спор его с нашим писарем теперь кажется просто озорством несерьезного человека. Ведь тут с какой стороны посмотреть.

— Слушай, коллега, извини, — говорит Герман, подбрасывая и ловя зажигалку. — Я думал, ты поставил на ней крест с завитушками. Не нашел общего языка. А вообще, она в личном плане — мимоза с шипами. Это меня не устраивает.

Я иду себе, молчу. Пусть болтает, что хочет. Вся его болтовня не стоит и выеденного яйца.

— Так что не думай плохого, — продолжает он. — Могу передать тебе ее по акту в совершенной целости и сохранности. Клянусь. Я машу рукой.

— Не будем об этом. Только, если можешь, скажи, почему вы убежали от меня зимой на горке.

— Она попросила проводить ее до трамвайной остановки. Ну услужил ей. Вот и все.

— А со мной даже не захотела проститься? Странно все это было.

— У женщин такое случается, поверь моему опыту. Каприз, так сказать. Ну, а ты все-таки меня извини.

— Тебе нечего извиняться, — отвечаю. — Мне нужно извиниться. Как у меня все получилось — сам не пойму. Обидно было.

— Да нет, схлопотал я за дело. Ты ее любишь. Это хорошо. А вот у меня жизнь враскрутку пошла. Не жалею, не люблю, не плачу, как сказал поэт. Это, конечно, плохо.

Не узнаю Мотыля. Может, он смеется надо мной и сейчас вот-вот выкинет какую-нибудь новую штуку. От него можно ожидать.

Но я ошибаюсь. Герман говорит искренне. Достаточно взглянуть на него, чтобы убедиться в этом. Никогда еще не видел у него такого виноватого выражения на лице. Наверно, цинизм его — это оболочка, за которую он прячет недовольство собой.

Подаю руку.

— Хочешь, забудем, что произошло между нами?

Обмениваемся рукопожатиями. Товарищи встречают нас сдержанно. Даже руки никто не подает. И мы не чувствуем себя героями. Мне даже обидно.

— На этот раз в субботу из-за вас увольнение никто не получил, — сообщает мне Шмырин без особого, впрочем, сожаления. Сам он заступает в очередной наряд — дежурным по штабу. Суров закон, но зато он закон, как говорили римляне.

Ответственное задание

Ветер дул с моря. Стахов узнал об этом, не вставая с постели. Узнал по дребезжанию плохо закрепленного в раме стекла. Приподнялся на локоть и посмотрел на часы. Фосфоресцирующие стрелки показывали без четверти пять.

В голову полезли беспокойные, невеселые мысли. Вряд ли его пошлют на полеты в таких сложных метеорологических условиях. Все эти недели после отпуска погода, как назло, стояла безоблачной. У руководства полка не было возможности дать Стахову провозные.

Ему опять — в который уже раз! — в мельчайших подробностях вспомнился полет на спарке накануне летно-тактических учений.

…Незакрепленное стекло окна задребезжало сильнее. В этом дребезжании появилась какая-то ритмичность, словно пришедший с моря ветер решил исполнить для проснувшегося летчика некий мотив.

Заворочался в постели Мешков, приподнял голову и посмотрел в темный квадрат окна. Рука потянулась к настенному бра, и через секунду комната осветилась мягким розовым светом. Стахов увидел прильнувшую к стеклу круглую, как шар, голову в пилотке и руку, барабанившую пальцами по раме. Он прошлепал босыми ногами к окну и открыл форточку.

— Товарищ старший лейтенант, вас просят немедленно прибыть на стартовый командный пункт, — ворвались вместе с прохладным и влажным ветром слова посыльного Бордюжи. — Форма одежды — летная.

Мешков спустил на пол ноги, вопросительно посмотрел на Стахова.

— Что бы это, братка, могло означать? — Ты спи знай, — ответил Юрий.

Поеживаясь и зевая, он натянул на себя кожаную куртку, сапоги и выбежал на улицу, где летчика ждала дежурная машина. Стахов верил и не верил своим ушам. Радость звенела в его душе: ведь не случайно ему велено взять шлемофон.

Поселок спал. И только в окне капитана Щербины горел свет. Сквозь тюлевую занавеску летчик увидел склоненную голову техника. Он читал. «Значит, техника не вызвали на аэродром, — подумал Стахов. — Тогда на каком самолете я полечу?»

— И когда он только спит, — с усмешкой сказал шофер, кивая на окно Щербины. — И что он там делает? Узнать бы…

— Конструирует, — ответил Стахов не без гордости за своего техника, у которого побывал дома несколько дней назад. Это произошло после того, как посадили на гауптвахту Артамонова. Они впервые поговорили тогда, что называется, по душам. Стахов понял, как много он потерял, держась в отдалении от Щербины, которого, если быть откровенным до конца, считал ограниченным человеком, жившим в мире техники. Они тогда договорились сообща взяться за Артамонова.