Готовность номер один

Скороход спрашивает у Тузова, отпустят ли отъезжающих в увольнение. Ему нужно сдать книги в городскую библиотеку.

— Кому это очень нужно — отпустят, — говорит старшина.

Мне это очень нужно. Не могу же я уехать, не простившись с Лерой, не договорившись о том, чтобы она отвечала на мои письма. В общем, я должен увидеть ее непременно. Вечером подхожу к старшине за увольнительной. Он интересуется, куда я намерен пойти. К этому вопросу я не был готов и чуточку теряюсь.

— Вы сказали, что, если очень нужно…

Тузов смотрит на меня внимательно и, чтобы подчеркнуть важность момента, хмурит брови:

— Ладно, идите. Только, чтобы не болтать лишнего.

— Ясно, товарищ старшина!

Тузов достает шариковую ручку и заполняет увольнительную.

— До восьми хватит?

— Если можно — прибавьте.

— Ладно, сынок, пойдешь до десяти.

Судя по обстановке, Лера живет одна. Бросаются в глаза старинные часы в углу. Огромный медный маятник со скрипом качается из стороны в сторону. В этих часах есть что-то одушевленное. Они, видимо, дороги ей как память о чем-то, как томики стихов на книжной полке, что висит на шелковых шнурках над изголовьем ее дивана, с ними ей веселее.

Я не сразу говорю Лере, что пришел проститься. Но она каким-то сверхчутьем догадывается, что я пожаловал неспроста. Внимательно смотрит мне в глаза, беспомощно улыбается уголками губ. И тогда я сообщаю ей о своем отъезде. Не могу, когда на меня так смотрят.

Наверно, она думает, что я шучу, и хочет по выражению моего лица удостовериться в этом.

— Куда же? — спрашивает через минуту, присев на стул.

— Еще совсем неизвестно, просто не знаю. — Ответ, конечно, нельзя назвать искренним, и это заставляет меня покраснеть. Она опускает глаза, машинально поправляет платье на коленях:

— И когда?

— Завтра.

Некоторое время сидим молча. Пальцы ее крутят пуговицу на платье. Они постоянно у нее в движении. Что сказать еще?

— Почему так скоро? — наконец спрашивает она.

— В армии всегда так.

— Да, это верно, — соглашается она. Встает со стула, прижав ладони к щекам. — Вот и сходили покататься на горку. — Она грустно усмехается. — Ну что же делать.

— Будешь писать? — спрашиваю я.

Лера кивает. Ее тонкие губы начинают подергиваться, она прислоняет лоб к моему плечу. Я глажу ее волосы:

— А покататься еще успеем. И может, не один раз. Лера поднимает голову, заглядывает мне в глаза:

— Ты вернешься?!

Это ее «ты» для меня дороже всего на свете, оно дает надежду, без которой мне было бы трудно в разлуке. Она снова улыбается. Но теперь эта улыбка совсем другая — ее улыбка.

— Почему не сказал сразу? Так нельзя, Виктор.

— Разве я не сказал?

— Какой ты у меня! Точно большой ребенок. — Она смотрит на часы.

— Когда нужно уходить? Надеюсь, еще не скоро?

— Через час.

— Ну вот, опять пугаешь.

— Хорошо, что еще вырвался. Старшина спрашивал: зачем… почему…

Час проходит как одно мгновение. Мы сидим на широком приземистом диване и пьем чай. Она уютно подобрала под себя ноги, а ее домашние туфельки валяются на коврике. Они словно игрушечные, и мне хочется увезти их с собой. Мы, как дети, болтаем обо всем, что приходит в голову: о стихах Евтушенко, напечатанных в «Юности», о том, чьи пальцы на руках длиннее — ее или мои, и почему у Леры глаза похожи на косточки от компота, о звуках, которые у многих людей ассоциируются с определенными одними и теми же цветами и запахами, о погоде и даже о движении межпланетной станции «Марс-1». Только о моем отъезде больше не говорим. Лишь когда я поднимаюсь, чтобы уйти, она спрашивает:

— Мне можно прийти на вокзал?

— Я не знаю, с каким поездом поедем.

— Значит, ты не один?

— Конечно. Все наши ребята.

— И Мотыль?

— Он нет.

— Почему?

— У нас разные профессии. Герман будет совершенствоваться здесь. Он ведь и в военной школе не был.

— Значит, и без школы можно стать специалистом, — удивляется Лера.

— Армия — это та же школа, — говорю я.

Прошу у Леры фотокарточку.

— Я пришлю, — говорит она, надевая сапожки. — Завтра сфотографируюсь и пришлю. Ладно?

Как и в первый день нашего знакомства, Лера идет провожать меня до автобусной остановки. Мне так хочется сказать Лере, что я ее люблю. Я даже пугаюсь, когда думаю о том, что мог не встретить ее. Но как сказать такое? Ведь не скажешь просто: «Я тебя люблю». Так в девятнадцатом веке объяснялись.

— Знаешь, Лера, мне очень хочется написать о тебе папе и маме, — говорю я.

— Зачем?

— Пусть знают.

— Что знают?

— Ну, что ты… существуешь. Тебе это понятно.

Она наклоняет голову, прижимает ладони к щекам.

— Я хотел бы тебя познакомить с родителями. Они славные. Ты бы им, конечно, понравилась, — продолжаю я.

Она усмехается:

— Это неизвестно.

— Нет, известно. Я напишу, ладно?

Она не отвечает. Подходит автобус. Мы растерянно смотрим друг на друга, я притягиваю Леру к себе и целую. Мне даже нисколечко не стыдно стоящих на остановке людей.

— Напиши мне сразу же, — говорит она, когда я сажусь к окну и, к изумлению замерзших пассажиров, приподнимаю запорошенное инеем стекло.

— Обязательно. Подойди поближе. — Сердце мое колотится в груди.