Готы

Прописав всю ночь до утра — собирался и решал, что на улице прохладно: надевал тогда куртку-гимнастерку поверх светлой рубашки. Тихо, чтобы не разбудить Неумержицкого — покидал комнату, спускался лифтом и выходил на улицу. Закуривал. Быстро доходил до места встречи и находил там то, что так давно уже хотел видеть: простоявший под строительной сеткой немалое количество дней дом — начали рушить. Две огромные машины с черными шарами на толстых тросах подступали к нему с двух сторон: сидели в кабинах люди в униформе, крутили рули, дергали рычаги: направляли удары. Широко размахивались и прицельно рушили кирпичную кладку и бетонные перекрытия. В воздухе стоял гул и грохот, летали облака густой серой пыли. С крыши сползал кусками шифер. Благодатский подходил насколько мог — близко и стоял: широко раскрыв глаза — наблюдал редкое зрелище. Запоминал детали, ничего не хотел упускать. Думал: «Вот бы — охуительная картина получилась: разрушаемый двумя такими херовинами — многоэтажный дом! Пыль летит, кирпичная крошка, а рядом — деревья стоят со свежими зелеными листьями: весенние, и постепенно светлеет, приближаясь к утру — небо! Эх, бля, отчего я не умею рисовать: непременно бы — воспроизвел…»

— Что, нравится? — раздавался вдруг голос рядом: это приходила она. Приближалась, целовала.

— Пиздато! — хвалил Благодатский. — Давно бы уже так, а то — стоял, стоял… Построили бы уже тут — новый, и заселяли бы. Вечером поздно он — жутковато смотрелся: окна черные, сетка висит, чуть от ветра качается, и фонари издалека слабенько светят. Каждый раз, когда к тебе приходил — останавливался смотреть на него.

— Да, теперь все: они его за день поломают, а потом скоро вывезут. Ломать — не строить…

— Э-э, не скажи! Ломать иногда сложнее даже, ломать — всегда жалко. А строить — дело обычное, строят всегда по необходимости. Ломать нужно с умом, может быть даже — с особым чувством: тогда только прок будет, — вспоминал вдруг старые дома центра родного города, снесенные недавним временем.

— Странные вещи говоришь иногда, Благодатский. Впрочем — ты и весь странный. Что это у тебя за куртка такая, как у гопников?..

— Ничего не как у гопников: нормальная куртка, — обижался за нравившуюся одежду и говорил: — Идем уже, а то — опоздаем. Будет тогда стоять твой папенька на перроне со своими баулами и ждать нас!

Соглашалась. Добирались до метро: дорогой в автобусе — брал её за руку. Смотрела, улыбалась и говорила:

— Вернемся домой: девок уже не будет к тому времени, и сразу — ляжем…

Приезжали на вокзал: шли по нему, стараясь не смотреть на рассыпанные кругом — грязные тела, издававшие тяжелые едкие запахи. Видели возле стены — нескольких детей: полуодетые, со страшными перепачканными лицами, выдавливали они зелено-желтое из большого тюбика — в целлофановый пакет. Подносили его к лицам, прижимали и сильно вдыхали запахи содержимого: пакет шуршал, сдувался и надувался.

— Фу, мерзость какая! — возмущалась.

— Наши вокзалы… — махал рукой Благодатский и ускорял шаг: подходили к лестницам, которые вели на улицу — на перроны.

Находили нужную и подымались. Наверху уже решительно светлело: серое небо и несильная свежесть воздуха обещали отличный весенний день. Гудели прибывавшие и отправлявшиеся поезда, суетились кругом во множестве люди: заходили в поезда — встречать, провожать и уезжать.

— Во-он тот поезд, — показывала. — Третий вагон.

Шли рядом. «Посмотрим сейчас, какие они — болгары…» — думал Благодатский. — «Он ведь — болгарин. У них, кажется, крупные черты лица: носы здоровые, щеки…»

Издалека замечала среди прочих, прибывших поездом — ожидавшего на перроне отца, но — почему-то не бежала к нему, только чуть обгоняла Благодатского и шла впереди. Странное ощущение появлялось вдруг у него: словно бы случалось что-то неожиданное и необратимое. Начинал вдруг — ни с того ни с сего улыбаться: так и шагал с вытянутой по лицу улыбкой позади девки к её отцу, внешность которого — постепенно проявлялась сквозь серый утренний полусвет. Видел — невысокого человека в длинном бежевом плаще: стояли рядом с ним сумки и чемоданы. Видел курчавые черные волосы, слегка выглядывавшие из-под его шляпы. Видел очки в толстой оправе, плотно сидевшие у самого основания здоровенного согнутого носа. Видел характерные азиатские брови, глубоко втиснутые темные глаза и густую щетину с проседью.

Медленно стягивалась и исчезала улыбка Благодатского. Останавливался и испускал тихий неопределенный звук, из-за которого она — оборачивалась и замечая странное — тоже замедляла шаг и чуть отходила в сторону. Отец её и Благодатский стояли тогда — друг напротив друга: гудели кругом поезда, суетились и кричали люди, несся из громкоговорителей голос диспетчера и дул ветер, чуть дергавший полы плаща и волосы Благодатского. Тихим голосом спрашивал у неё:

— Это что?

— Это — папа…

— Папа? — вздрагивал голос Благодатского. — Это еврей, это старый мерзкий еврей… Сука, ты напиздила мне тогда… Я думал — болгарин, а он, а ты…