Говорит Ленинград

…Вот я снова пишу на далекую Каму.
Ставлю дату: двадцатое декабря.
Как я счастлива, что горячо и упрямо
штемпеля Ленинграда на конверте горят.
Штемпеля Ленинграда! Это надо понять.
Все защитники города понимают меня.

Ленинградец, товарищ, оглянись-ка назад,

в полугодье войны, изумляясь себе:
мы ведь смерти самой поглядели в глаза.
Мы готовились к самой последней борьбе.

Ленинград в сентябре, Ленинград в сентябре…

Златосумрачный, царственный листопад,
скрежет первых бомбежек, рыданье сирен,
темно-ржавые контуры баррикад.

Только все, что тогда я на Каму писала,

все, о чем я так скупо теперь говорю, –
ленинградец, ты знаешь, – было только началом,
было только вступленьем к твоему декабрю.

Ленинград в декабре, Ленинград в декабре!

О, как ставенки стонут на темной заре,
как угрюмо твое ледяное жилье,
как врагами изранено тело твое…

Мама, Родина светлая, из-за кольца

ты твердишь:
«Ежечасно гордимся тобой».
Да, мы вновь не отводим от смерти лица,
принимаем голодный и медленный бой.

Ленинградец, мой спутник,

мой испытанный друг,
нам декабрьские дни сентября тяжелей.
Все равно не разнимем
слабеющих рук:
мы и это, и это должны одолеть.

Он придет, ленинградский торжественный полдень,

тишины, и покоя, и хлеба душистого полный.
О, какая отрада,
какая великая гордость
знать, что в будущем каждому скажешь в ответ:
 – Я жила в Ленинграде
в декабре сорок первого года,
вместе с ним принимала
известия первых побед.
…Нет, не вышло второе письмо
на далекую Каму.
Это гимн ленинградцам – опухшим, упрямым, родным.
Я отправлю от имени их за кольцо
телеграмму: «Живы. Выдержим. Победим!»

29 декабря 1941

Ленинградцы за кольцом

Я хочу рассказать вам, товарищи, о ленинградцах за кольцом.

Недавно я летала в Москву, в командировку, и на днях вернулась оттуда.

Мы вылетели из Ленинграда ранним утром первого марта, и наш самолет шел на бреющем полете над толпами маленьких елок, над игрушечными деревнями, над озером – сплошной, ровной снежной равниной.

«Здесь проходит наша Дорога жизни», – думала я и не видела ее из окна самолета. Ни дороги, ни одного человека, ни малейшего признака жизни незаметно сверху – где ж тут кольцо, где ж война? Леса и поляны, захватывающий дыхание огромный простор – Родина. Какая она огромная, о, какая огромная, какая красивая, печальная и – тихая-тихая. Но я знаю – она воюет, воюет каждая ее пядь. А за елками, за снегом, за озером, в кольце – Ленинград. Города не было видно, но все пассажиры самолета смотрели в его сторону. Одни из них покидали Ленинград надолго, быть может навсегда, другие – временно, но все мы были исполнены одним чувством: это чувство какой-то новой, личной ответственности и глубокой тревоги за оставленный Ленинград; это острая тоска о нем, возникающая сразу же, как только от него оторвешься.

А мне все вспоминались стихи Маяковского, тоже по-новому, по-ленинградски звучащие теперь для нас:

Землю,
где воздух
как сладкий морс,
бросишь
и мчишь, колеся, –
но землю,
с которою
вместе мерз,
вовек
разлюбить нельзя.

…Через три дня по приезде в Москву в комнату ко мне постучался незнакомый человек.

– Простите, – сказал он, – я случайно услышал, что вы прилетели из Ленинграда. Я тоже ленинградец! Ну, пожалуйста, поскорее расскажите. Ну как он? Что там?

Я стала рассказывать ему о февральском Ленинграде. Вы все знаете, какой он был. Я рассказала ему все.