Грабители

Зубы матери обнажились, лишились десен, стали похожи на лошадиные. Отец, видя мой испуг, перестал пускать меня в ее комнату. Я сидел в холле, слушая доносившееся пение, пока однажды не открылась дверь. Отец смотрел на меня. Он сказал...

— Не останавливайся, Джон. — Мэри слегка тряхнула мою руку. — Если мы пройдем его, то потом не найдем.

Я и не заметил, как перестал свистеть.

...Открыв дверь, отец сказал: «Ее больше нет». Я подумал тогда, что она встала и куда-то ушла. Когда я заглянул и увидел, что она лежит, накрытая простыней, я подумал, что она играет со мной. Я оттянул простыню и замер, с трудом узнавая свою мать.

— Тихо! — шепнула Мэри. Она сжала мою руку, и я вздрогнул от страха.— Кто-то идет,— сказала она и дернула меня за собой в подворотню.

По булыжнику стучали башмаки. Две пары.

Мы сжались в темноте у стены, едва отваживаясь поднять глаза. Эти люди должны были миновать нас на расстоянии вытянутой руки.

Я слышал дыхание Мэри и биение своего сердца. Шаги приближались.

Раздался грубый смех и женский голос, окрашенный местным акцентом.

— И я сказала, сказала я, ну, точь такой же мешочек потеряла я, иной день. И слышь, Милли, точь самый это был, это самый кожаный мешочек. Слыхано ль дело?!

Две старухи протопали мимо нас, смеясь и согласно кивая, опираясь друг на дружку, как пьяные моряки. Их смех и шаги стихли, над улицей снова повисла тишина. Слышно было, как волны плещутся о стену.

Я огляделся. Мэри затащила меня не в подворотню, а в проход, перекрытый верхним этажом свечной лавки и ведущий к морю. Из глубины его поднимался ветерок, холодный и соленый. Я засвистел свою песню, и она заполнила проход, как будто ее исполнял хор.

И в ответ что-то заскреблось.

Пальцы Мэри сжали мою руку. Я снова засвистел, и снова мне ответило поскребывание.

— Это со дна,— сказала Мэри.

Мы углубились в проход. Там, где свечная лавка заканчивалась, проход сбегал вниз чередой вырубленных в скале ступенек, узких и крутых, с обеих сторон которых поднимались стены. Я начал осторожно спускаться.

Поскребывание прекратилось. Я тихо засвистел и услышал в ответ ту же мелодию, ее ритм отстукивался по камню или кирпичу.

Упершись руками в стенки, я нащупал ногой следующую ступень. Мэри следовала за мной вплотную. Внизу ступени уходили в воду. С одной стороны стена была покрыта штукатуркой, противоположная была каменной, облупленной и потрескавшейся. В ней была ниша с очень старой маленькой дверью. Я толкнул ее, но только услышал скрип тяжелого засова.

Я прижал ухо к дереву и прислушался к постукиванию. Если смотреть снизу, проход похож был на дуло пушки, темный туннель с маленьким квадратным отверстием входа. Постукивание отражалось от стен, но сквозь дверь я его не слышал.

— Гавань, — сказала Мэри. Она закрыла глаза. — Стук идет снизу.

Я спустился на нижнюю ступеньку, вода плескалась у моих ног. Высунув голову, я увидел, что из здания выступает узкая деревянная балка, смоленый кусок дерева четырех дюймов шириной. Над ней открывался сточный туннель, огромная труба, сложенная из кирпича. Из нее сочилась зеленая густая жидкость. С кирпича свисали какие-то мягкие зеленые сосульки, качающиеся, как маятники. Оттуда и раздавался стук.

— Отец! — позвал я. — Отец! Это я, Джон.

Ответом было неразборчивое бормотание, очень похожее на звуки, которые издавал возбужденный Эли, и моей первой мыслью было, что Обрубок сделал с ним то же самое. Но потом я вспомнил. «Его губы почернеют и сгниют. Язык распухнет и потрескается, и он задохнется. Его задушит собственный язык». Я вернулся в проход.

— Он там, — сказал я. — В стоке.

— Полезешь туда?

— Да.

Мэри тронула запертую дверь.

— Это когда-то была пивоварня. Ты, наверное, сможешь выйти отсюда, из этой двери.

Я снял куртку и расстелил ее на ступенях.

— Нам понадобятся пони, Мэри. Ты сможешь их привести?

— Конечно. — Она двинулась было, но задержалась. — Будь осторожен, — сказала она и побежала вверх.

Камень на углу был обломан. Из щелей выпала штукатурка, оттуда росли пучки травы и чахлые кустики. Под моими ищущими опору руками штукатурка крошилась, и огромные куски вываливались в темную воду гавани. Я высунулся и установил ногу на узкую, скользкую балку.

Вода в нескольких футах подо мной, плавать я не умею. Если я здесь упаду, меня унесет в море, как гнилое полено.

Вытянувшись и прижавшись к стене, я осторожно продвигался к стоку. Журчала вода, ветер пытался оторвать меня от стены. Я продвигался, стиснув зубы, и вскоре рука моя сжала выступ сточного туннеля. Я ступил внутрь, в эту просторную, мокрую и вонючую дыру. Врассыпную бросились крысы.

Пройдя лишь несколько шагов, я нашел отца. Он лежал на кирпичном выступе стены лишь в футе над слизью открытого стока.

Лежал он на спине, рот был забит старым шейным платком. Я вынул платок, и он жадно вдохнул гнилой воздух.

— Джон, — измученно прохрипел он. — Не могу поверить... это ты...

Я макнул пальцы в жидкое месиво стока и прикоснулся к его губам. Отец жадно облизал губы. Язык был толстый и неповоротливый, как садовый слизняк.

— Я... отодвинулся,— с трудом выговаривал он. — У стены... мокро.