Грач - птица весенняя

Не раз и не два за время пути тянулась по вагонам дозором — будто для контрольной проверки билетов- вереница людей в жандармских и железнодорожных шинелях, и по его, Баумана, лицу пристально и нагло шарили охранные, сыщицкие глазки. Но, пошарив, они прятались опять под облезлые нахлобученные шапки. И в самом деле, как было опознать быстрого и стройного, русобородого, пышнобрового, ясноглазого Грача в этом бритом военном чиновнике, сутулящем узкие свои плечи на мягком, серого сукна, диване в вагоне второго класса? Потому что купца Курилова уже нет, есть Освальд Мейзе, военный чиновник. Навис над безбровыми (брови сострижены еще на первом перегоне, в уборной) защуренными глазками лакированный черный козырек, пучится с красного околыша круглая кокарда — «царский плевок», как зовут ее в просторечье своем солдаты. Над головою, на плетеной багажной сетке, лежит на самом виду шпага, поблескивая свисшей с золоченого эфеса широкой серебряной тесьмой темляка. Чиновник военного-самого благонадежного, если, конечно, не считать департамента полиции — ведомства. По возрасту судя, по строгим поджатым губам — титулярный советник не ниже.

Чиновник читает «Будильник» — журнал юмористический. Это тоже признак хороший: человек неблагонадежный не станет читать «Будильник». Потому что смеется смешливый этот журнал над тещами, кухарками, мастеровым людом, лапотниками, купцами мелкой руки, не гильдейскими. Но чиновника, помещика, дворянина касаться, конечно, нельзя — ни карандашом, ни пером. И в журнале о них — ни звука. Люди политически неблагонадежные не станут читать «Будильник».

И потому, когда откатывается под сильной казенной рукой дверка отделения, контролер переступает порог и из-за его спины глядят, ощупывая, филерские и жандармские голодные зрачки — «Ваш билет!» — они сразу теряют беспокойный свой блеск, увидев «Будильник», фуражку и шпагу.

Благонадежный.

Мимо.

Попутчиков трое: дама, разряженная, с дочерью — девочкой лет двенадцати и объемистый, рыхлый и благообразный поп.

Дама заверещала, как только переступила порог; через полчаса Бауман знал уже о ней всю подноготную.

Помещица. Имение — в Задонском уезде Воронежской губернии: наследственное, жалованное еще при Екатерине. Там же — винокуренный завод. Муж — уездный предводитель дворянства. Но в уезде, конечно, они не живут. Они не живут даже в Воронеже, хотя у них там собственный дом; они наезжают туда только время от времени, когда совершенно необходимо, вот как сейчас. Сейчас в Воронеже дворянское собрание.

В имении у себя они бывают только весной, перед отъездом за границу, на воды: до сезона. И то не каждый год. Надо сказать прямо: жить помещику в деревне сейчас нет никакой радости. Это раньше, когда была — comment dit-on?[1] — идиллия сельской жизни, когда мужики крепостные видели в барине отца… А теперь они с каждым днем становятся наглее и грубее… Еще недавно — едешь по деревне, встречные снимают шапки чуть не за полверсты, а сейчас совсем перестали кланяться. И даже хуже: в прошлом году камнем швырнули в коляску. Хорошо еще, что попали в спину. А если бы в голову!.. Ведь могли бы убить, правда?

Бауман подтвердил с готовностью: правда. И баронесса понеслась дальше:

— В России можно жить только в Петербурге, это безусловно. И только там можно дать образование детям. Клео, моя дочь…

Клео сделала реверанс, присела, подогнув одну ногу, качнув косичками с бантами, сложив очень чинно руки, ладошка в ладошку, глазки книзу.

Мамаша улыбнулась довольная: реверанс сделан был правильно, несмотря на то что вагон качало — поезд набирал ход.

— Voila.[2] Невозможно же было отдать ее в какую-нибудь казенную гимназию, особенно в захолустном городишке, как Воронеж или какой-нибудь Курск… Конечно, я справедлива, я отдаю должное министерству народного просвещения — оно делает все, чтобы простонародье не лезло в образование… И все-таки нельзя ручаться, что рядом с Клео, дочерью барона, не окажется на школьной скамье какая-нибудь… кухаркина дочь. Потому что, несмотря на все меры, они все-таки умудряются пролезать. Даже дико! Зачем, когда все равно ни по военной, ни по гражданской службе их не пустят дальше самых низших должностей? О девочках я и не говорю, поскольку назначение женщины вообще — семья, а для этого совсем не нужна гимназия…

— Вы, однако, отдали дочь в гимназию? — не сдержал усмешки Бауман. — Вы непоследовательны.

— В гимназию?! — негодующе воскликнула баронесса. — В пансион! Единственный, где преподаются знания, действительно нужные порядочной девушке для жизни: в пансион мадам Труба.

— Труба? — переспросил Бауман, стараясь не рассмеяться. — Мадам Труба? Это… фамилия такая?