Грачи прилетели. Рассудите нас, люди

— Отпусти ты ее бога ради! Свяжет она тебя по рукам и ногам, шагу не шагнешь. Слезами изойдет, себя проклянешь!

Аребин и Ольга, пораженные словами старухи, молча и безотрывно глядели на маленького спящего человечка, на сына: он кровью роднил их. Мальчик неловко повернулся, что-то неразборчиво пролепетал во сне и улыбнулся им ясно и радостно. Ручонка свисала с чемодана, Аребин, склонившись, бережно взял ее, теплую и мягкую, и с нежностью прижал к своим губам.

8

К утру дождь перестал. По-зимнему студеный ветер насквозь продувал село. Тонко посвистывая, он рассеял туманную изморось, вчерашняя обильная грязь сковалась в жесткие синеватые кочки, а лужи затянулись матовым, гулко хрустящим ледком. Побелевшие тучи шли поверху, под ними вились, не достигая земли, редкие сухие снежинки.

В Козьем овраге Павел Назаров с разбегу перепрыгнул ручей, еще прикрытый снегом, встряхнул заплечным мешком военного образца и, пригибаясь, стал взбираться на гору. Отворачивая от ветра лицо, Павел прошел километра два и остановился, посмотрел на Соловцово чужими, тоскливыми глазами. Десять лет он работал, не щадя сил, и в поле, и на фермах, и на токах, и бригадиром, и плотником, спорил, ссорился, бушевал при виде непорядков, пьянства и злой людской корысти. Издергал себя вконец. А хозяйство не поднялось, упало еще ниже, и он, Павел, еще и виноват в этом, его судить собираются.

Нет, лучше жить на стороне, одному. Он доберется до Горького, потолкается там, навестит односельчан — их много найдется и на «гвоздилке» и на автозаводе, — помогут, подскажут. Договорится насчет работы…

С венца Павел бросил последний взгляд на родное гнездо, нахлобучил поглубже старую солдатскую шапку-ушанку и размашисто зашагал, спускаясь под изволок. «Как вор убегаю! — внезапно резанула мысль, и он споткнулся. — Ушел, никто не видал, не слыхал. Люди скажут: виноват, раз сбежал… Вот тебе и „партейный“, скажут… — Павел со злостью отмахнулся. — А! Пускай болтают, что вздумается: сказать про человека, да еще плохое, легче всего… — Он старался думать о том, что его ждет впереди, а мысль безжалостно отбрасывала назад: — Шуре Осокиной теперь простор: иди с кем хошь!.. Беспрепятственно! Вот подкатит за ней Коляй Фанасов на своей трехтонке, заберет вместе с пожитками и умчит к себе. Разве отымешь тогда? От мужа! И останусь я бобылем. Четырехлетняя осада впустую. Но ничего, вот вернусь за документами, уговорю ее. А не поедет, ну и шут с ней! Что же, в самом деле, на ней одной свет клином сошелся? Другие девки найдутся, может, получше ее! Еще какую подцеплю в городе-то, всем на зависть!» Эта мысль придала ему силы.

Сзади послышалось тарахтение колес по кочкастым колеям и звонкое собачье тявканье. Павел свернул на обочину, давая подводе дорогу.

На телеге, в передке, сидел Мотя Тужеркин, а сзади него — незнакомая женщина с мальчиком. Мотя всю дорогу хмуро молчал, недовольный: опять заставили тащиться в такую даль, не дав как следует обсохнуть и отдохнуть от вчерашней поездки. Повстречав Павла, Мотя натянул вожжи, останавливая старую пегую кобылу с мягкими отвислыми губами.

— Гвардия! Куда лыжи навострил? В эту пору в поле только волки рыщут. Неужели из села вон? — Павел неохотно кивнул, и Мотя завертелся на месте, стараясь взглянуть на женщину. — Вот вам, Ольга Сергеевна, и провожатый!.. Ты не в Москву, Паша, задумал?

— Нет, — оборвал его Павел. Ему неприятен был этот допрос.

— Ах, не по пути! — пожалел Мотя. — Ну, садись: под горку-то легко.

Вся телега была занята седоками и чемоданами. Голова и лицо женщины закутаны пушистым шерстяным платком, в узенькую полоску виднелись продолговатые и печальные глаза. Встретившись с ними, Павел ощутил неловкость.

— Дойду пешком.

Мотя с дружеской грубоватой заботливостью настаивал:

— Скидай хоть мешок. Клади. Я, пожалуй, тоже пройдусь: ноги закаменели.

Он неловко спрыгнул с телеги, и Павел положил на его место свой мешок. Мотя споро отмерял дорогу своими длинными ногами в громоздких, увесистых, как утюги, ботинках.

— Держался, значит, держался за высоту и все-таки сдал, Пашка, отступил. Выходит, броня тонка… Теперь один я из бывших гвардейцев остался.

Павел попробовал отшутиться:

— В обороне долго сидеть нельзя, Матвей, обязательно настанет момент: или беги назад, или кидайся в атаку. В наступление мне идти рискованно: артиллерия слаба на моем участке, боеприпасов мало, резервов нет. Врукопашную — старо, быстро шею свернут.

Матвей засмеялся, но смех у него получился невеселый. Он был, как и вчера, в том же брезентовом плаще, на голове рыжий собачий малахай, шея обмотана клетчатым бабьим платком: веснушки на лице будто съежились от холода и потемнели, а облупленный кончик носа сделался фиолетовым.

— Насчет того, чтоб шею свернуть, долго не жди, у нас на это мастаки.