Грачи прилетели. Рассудите нас, люди

Одна мать как будто не менялась: какой была — хлопотливо ласковой, всем угождающей, — такой и осталась. Только чуть заметнее клонилась под грузом лет, выгибалась спина да шаркающие шаги помельчали.

— Слышишь, мать, — окликнул ее отец. — Алешку в Сибирь отсылают.

Мать присела на уголок стула: подогнулись колени.

— За что же тебя, сынок? Или он шутит?

— За непочтение к родителям, мать, — отозвался развеселившийся Семен.

Я объяснил матери:

— Посылают как лучшую бригаду.

Она взглянула недоверчиво, пальцы беспокойно комкали передник. Казалось, она сейчас заплачет.

— Лучшую бригаду из Москвы не вышлют. Не обманывай. Набедокурили что-нибудь.

— Честное слово, мама, не обманываю. Семен подтвердит.

Брат, пританцовывая вокруг стола, бросил со смешком:

— Какая бригада! Не смог удержать жену, вот и надо вытурить его из столицы вон. Такие растяпы здесь не нужны.

Я рванул его за плечо.

— Шути, да знай меру. — А матери сказал: — Вопрос еще окончательно не решен.

Мать привстала на носки и, ухватившись за мой пиджак, понизив голос, заговорила мне в ухо:

— Откажись, Алешенька, не соглашайся. Закатишься в такую даль — пропадешь!

Добрая издевка просквозила в голосе отца:

— По-твоему, так, мать: пускай другие закатываются, а мой сын пусть держится за подол. Чуждая твоя философия.

Мать распрямилась и отчитала его со строгостью:

— Про других я ничего не знаю. У других свои матери есть. Мне за своими сыновьями глядеть — вот и вся моя философия. Тебе, может, чуждая, а мне совсем не чуждая.

— Ну, пошла!.. — Отец пожалел, что затронул ее. — Сейчас скажет, что детей своих я не жалею, готов раскидать их по всему свету.

— И скажу…

— Говори. Кто тебя станет слушать? Тебе бы только всех жалеть, даже если эта жалость во вред им пойдет. Дай папиросу, Семен. — Закурив, отец сказал мне: — Мое слово такое: порознь с тобой нам жить плохо, Алексей, и матери и мне — ты у нас младший. И если особой надобности в твоей поездке не будет, оставайся. Если же встанет вопрос так, что ехать в Сибирь необходимо, отказываться не смей, от бригады откалываться тоже не смей. Поезжай.

— Не слушай ты его, сынок, не ездий в эту проклятую Сибирь. — Мать заплакала, точно уезжал я в эту «проклятую Сибирь» завтра.

Я обнял ее и тихо вывел из комнаты.

— Не волнуйся, мама, никуда я не денусь.

Мать вытерла краем передника глаза.

— Ребеночка бы вам с Женей надо было! — проговорила она. — Ребеночек вяжет людей в один узел. Вон Семен пропащий был парень, а, глядишь, привязался к дому. Чудо какое-то совершилось…

Я вспомнил наши с Женей разговоры про черненькую писклявую девочку с бантом на волосах, похожим на радар. Женя беспрестанно мечтала о ней. И сейчас пожалел, что не согласился тогда с ее просьбой.

Вглядываясь в меня, мать только сейчас приметила продольную полоску-рубец над бровью.

— Что это, сынок? Раньше вроде тут чисто было. Уж не подрался ли с кем? — Она тихонько провела по шраму средним пальцем.

— На работе ушибся.

В кухню вошла Лиза в аккуратно подвязанном передничке.

— Постой тут немножко, Алеша, сказала она, доставая из шкафа сковородки. — Первый блин тебе…

Петр переселился опять на старое место. Тетя Даша заявила, что мы широко живем, и пообещала подселить нам еще двоих.

— Подберу покультурнее каких, — сказала она.

Мы лежали по койкам, погасив свет. Молчали.

Мои думы о Жене принимали форму бреда. Она преследовала меня, как наваждение, неотступное, изнуряющее. Тоска доводила до отчаяния. Мне все время казалось, что я взвинчиваюсь на какую-то самую высокую, кризисную точку. Перенесу кризис, — и тогда начнется спад, душевное облегчение. Кризис не наступал, а тоска, по определению Трифона, все подкручивала гайки.

Внезапно прозвучавший в темноте голос Петра заставил вздрогнуть.

— Завтра сюда приедет Дронов. Надо что-то решать, Алеша.

— Насчет Сибири?

— Да.

— Я об этом не перестаю думать…

Во тьме, сгустившейся над моей головой после ухода Жени, вдруг пробился и замаячил вдали робкий лучик света. Он настойчиво рассекал мрак, раздвигая его в стороны, все шире открывая передо мной горизонт. Он сиял как надежда на избавление от страданий. Он как бы звал меня в далекий полет, и мне подумалось, что именно там, за лесами, за горами, находится великая Книга славы.

— А как ты считаешь, Петр? — спросил я.

Он приподнялся на локте. Во мгле расплывчато белела рубашка. Потом Петр закурил. Пламя спички слабо осветило озабоченное, похудевшее лицо с черными, налитыми тьмой глазницами.

— Ах, если бы не Елена!.. — Петр трудно вздохнул.

На другой день вечером наша бригада собралась в красном уголке общежития — человек восемнадцать. Остальные работали во второй смене.

Неунывающим бодрячком, чуть пританцовывая, вошел Дронов.

— Здравствуйте, Григорий Антонович, — сказал он, увидев Скворцова. — Не забываете прежнего места жительства? И тетя Даша здесь? Ты вроде клушки возле цыплят…

За стол он сел домовито, по-начальнически растопырив локти. Пригласил сесть Петра Гордиенко и Скворцова.