Град огненный (СИ)

И косится в сторону Тория. Тот перехватывает его взгляд, морщится, произносит рассеянно:

— Финансирования нет.

И возвращается к разговору.

— Нет, как же, — недоверчиво хмыкает Родион и ныряет за телевизор.

— А ну-ка, смотри! Меняется изображение или нет? — кричит он оттуда.

Родиону двадцать три. Но он уверен, что к тридцати годам сделает карьеру не хуже Тория. Поэтому он позволяет себе обращаться ко мне в слегка высокомерной манере. И это раздражает. В свое время я тоже был карьеристом. А теперь в свои тридцать три кажусь себе старым неудачником.

— Помехи, — тем не менее, спокойно говорю я.

По экрану бегут, чередуясь, черные и белые полосы — как брюшко осы. Ветви наотмашь бьют в стекло и свет в зале мигает.

— Люблю грозу в начале мая! — скандирует кто-то.

— Рановато, апрель на дворе, — откликаются в ответ. — Родик, ты там аккуратнее, как бы током не ударило!

— Ничего! — отзывается Родион. — А ну-ка, теперь?

Несколько секунд изображение еще идет рябью, а потом обретает четкость. На экране — мужчина в деловом костюме. Его губы шевелятся, но звука нет. Потом Родион щелкает тумблером, и до меня долетает окончание фразы:

— …но пока нет причин для беспокойства, почему вы все-таки видите необходимость в сегрегации?

Камера смещает план, и на экране появляется другой человек. Я тотчас узнаю его.

И от этого узнавания вдоль хребта рассыпаются ледяные иголочки, и одна из них достает до сердца. И оно застывает.

И я застываю вместе с ним.

— А вы считаете, необходимости нет? — вкрадчиво отвечает человек в телевизоре и усмехается снисходительно. — Помилуйте, пан Крушецкий! Вообразите только: вы поехали с супругой в ресторан, а за соседним столиком сидят… эти! — он морщится, качает головой. — Сидят и… потребляют пищу! Столовыми приборами пользоваться не обучены, вести в обществе не умеют. И пройдет каких-то десять минут, как один из… них отвешивает вашей супруге скабрезность! Конфуз! Скандал! Вот вы смеетесь, а я, между тем, был свидетелем подобной сцены. Не в ресторане — упаси Пресвятая дева! В более скромном заведении, еще бы их пустили в ресторан! — он фыркает. — И потом — у вас ведь есть дочь, пан Крушецкий? Кстати, позвольте поздравить — она теперь институтка? Так вот, вообразите, что отныне вместе с ней будет учиться один из этих, — на слове "этих" каждый раз ставится акцент. — И мало того — учиться. А ну как оно овладеет ею, простите за такую прямоту?

— У вас хорошая фантазия, пан Морташ, — с легкой улыбкой говорит первый, но я ощущаю в его голосе напряжение. И это резонирует во мне. Я чувствую, как напрягаются и деревенеют мышцы.

— Фантазия может воплотиться в реальность, — возражает тот. — И оглянуться не успеете, как воплотится. Бедолаги из благотворительных фондов горазды лоб расшибить, лишь бы всех облагодетельствовать. А эти, облагодетельствованные, нож в спину воткнут при любом удобном случае. Потому что никто из благодетелей не был в Даре, и не видел, как они беззащитных селян грабили. Как убивали мужчин и насиловали их дочерей и жен. Вы не были там, пан Крушецкий. А я был.

Он снова качает головой, и я чувствую, как изнутри во мне поднимается что-то гнетущее, злое. Что-то, долго копящееся под спудом, но теперь настойчиво требующее выхода.

— Вот вы говорите, — меж тем продолжает Морташ, — нравственное воспитание, развитие личности. А мне это даже слушать странно. Потому что нет у них никакой личности. А есть только инстинкт — разрушать. По сути, это даже не отдельные особи. Это стая головорезов и насильников, живущих по законам стаи. А вся личность убита давно. Есть только механизм для войны. А какое сочувствие может быть механизму?

— Родик! Кретин! Выключи сейчас же!

Кто-то кричит за моей спиной, но я не понимаю — кто. На стекло снаружи обрушивается целый водопад. Свет несколько раз мигает, а потом меркнет. Или это кто-то щелкает выключателем внутри моей головы?

Стены содрогаются. Мир разлетается в щепки, рядом вскрикивают женские голоса. Я вздрагиваю и возвращаюсь в реальность.

Свет ослепляет меня. Грудь сводит спазмом. Я дышу тяжело, будто пробежал стометровку. Правая рука саднит и ноет — в ладони застряла тонкая щепка. Вытягиваю ее медленно. Нет ни боли, ни крови. Зато у противоположной стены валяется разбитый вдребезги стул. От удара по штукатурке проходит извилистая трещина.

Только теперь я замечаю, что стоит тишина. Телевизор мертв. Рядом с ним, открыв рот, сидит перепуганный Родион. И все, находящиеся в помещении, молчат и смотрят на меня. Только слышно, как ливень грохочет по крышам и стеклам.

— Ян… — наконец, произносит Торий.

Его голос звучит хрипло и надтреснуто. Он делает шаг ко мне, но я отступаю, выдавливаю с трудом:

— Я… сожалею. Вычтешь из моего жалованья.

И поворачиваюсь спиной.