Град огненный (СИ)

Я ухмыляюсь, вглядываясь в полумрак, и представляю в этот момент лицо Тория. Знаю: он вспомнит. Тогда я покажу ему списки Шестого отдела. И фрагменты мозаики, наконец, начнут складываться в узор.

25 апреля (суббота)

Торий остается до половины седьмого.

Мы говорим о пустяках, а все больше молчим. Бутылка пуста на треть: никто из нас не хочет похмелья. Я докуриваю пачку, наблюдая, как подергивается бельмом и слепнет оранжевый глаз фонаря.

— Тебе пора.

Торий щурится недоверчиво и сонно.

— Уверен?

— Угу. Подбросишь до центра?

Он все еще колеблется. Наверное, размышляет, можно ли оставить меня без присмотра. Заверяю его:

— Все в порядке, Вик. Я просто прогуляюсь.

— Надо переварить информацию?

— Вроде того.

Он верит. Но даже если бы не верил, я все равно не сказал бы ему, что собираюсь посетить галерею, где работает Хлоя Миллер.

Уже знакомая мне секретарша сообщает, что госпожи Миллер пока нет и спрашивает, может ли она быть чем-то полезна?

— Уверен — да, — пробую приветливо улыбнуться. И как всегда попытка оказывается безуспешной. Девушка вздрагивает. Тогда я выскребаю из кармана двенадцать крон мелочью и заканчиваю: — Устроите мне экскурсию?

Вообще, занятия искусством были и в реабилитационном центре. Нам рассказывали о живописи и литературе, театре и кино. Но сейчас я не ставлю цели заполнить пробелы в знаниях. Я изучаю противника.

Утром галерея пуста. Банкетный зал закрыт под ключ. Мелодичный и хорошо поставленный голос моей спутницы эхом разносится по выставочным залам. Она повторяет заученные фразы о романтизме и им-прес-сио-низме. А я размышляю: чем это является для внучки Полича? Только работой или этапом Дарского эксперимента? Возможно, она также изучает противника, оттого и собирает творческие потуги подопытных. И если искусство — это публичное обнажение души, то сколько успел продемонстрировать я сам?

Выставка, посвященная васпам, находится в самом конце. Здесь я благодарю девушку за экскурсию и задерживаюсь до момента, пока не различаю знакомый цветочный аромат.

— Интересно, что может рассказать обо мне мой «Висельник»? — произношу достаточно громко, чтобы услышал посторонний, и выхожу в коридор.

Хлоя Миллер останавливается, удивленно приподнимает брови, но быстро берет себя в руки.

— Например, что вам нравится красный цвет, — отвечает она и улыбается. — Рада встрече!

Осторожно пожимаю протянутую ладонь. Ее рука хрупкая, ухоженная и прохладная после улицы.

«Русалка», — повторяю про себя, ощущая зарождающуюся в животе волну возбуждения.

— Вы пришли поговорить о вашем друге? — участливо спрашивает Хлоя.

— И да, и нет, — уклончиво отвечаю я. — На самом деле хотел ближе познакомиться с вашей галереей.

— Интересуетесь искусством? — в ее глазах загорается лукавый огонек. — Похвально!

— Мне не помешает немного теории, — и, подумав, добавляю: — На передаче вы говорили, что позывы к творчеству определяют личность. Если бы я не игнорировал такой очевидный факт, то не совершил бы столько ошибок. И если бы принимал увлечения Расса всерьез… — тут я позволяю своему голосу дрогнуть, — если бы принимал и остался в тот вечер рядом… возможно, я смог бы предотвратить это кошмарное недоразумение.

Лукавство в ее взгляде сменяется сочувствием.

— О, я знала, что вы вините себя! Не нужно! — Хлоя легко касается моей руки, а я привычно деревенею. От цветочного аромата кружится голова. Нервно оглядываюсь по сторонам, опасаясь увидеть серповидные плавники моих вездесущих демонов. Но тени спокойны. И голос Хлои тоже спокоен и мягок.

— Все в порядке, — произносит она. — В том, что случилось с Рассом, не виноваты ни я, ни вы. Если хотите, можем продолжить беседу в моем кабинете за чашкой кофе. Согласны?

— Лучше какао, — отвечаю на полном серьезе, а Хлоя смеется и говорит покладисто:

— Хорошо. Значит, какао.

Интерьер ее кабинета выдержан в светлых пастельных тонах. Здесь уютно и пахнет ландышами. Окна выходят на дворик с фонтаном. За ним разбегаются вдаль садовые аллеи.

— Настоящая… пас-тораль, — вворачиваю услышанное во время экскурсии слово.

Хлоя всплескивает руками.

— Да вы знаток! Я бы так разбиралась в военном деле, как вы — в живописи!

— А разве вам не ближе генетика?

Если шпилька чем-то и задевает Хлою, вида она не показывает.

— Увлечениями я пошла совершенно не в деда, — спокойно отвечает она, выставляя на столик чашки и вазу с конфетами. — Скорее, в маму. Она была искусствовед.

— А теперь тоже занимается благотворительностью? — ухмыляюсь и закидываю в рот карамель. — Это у вас семейное?

Улыбка исчезает с лица девушки, словно ее стирают невидимой губкой, а сама она застывает на месте, заводит за ухо выбившуюся из косы прядь и произносит тихо:

— Она умерла десять лет назад.

Будь на моем месте Торий, он подавился бы конфетой и тут же рассыпался в извинениях. Но я — не Виктор. И всю неловкость момента осознаю много позже, когда обновляю записи. А тогда хрустко разгрызаю карамель, сцепляю пальцы на животе и произношу что-то вроде:

— Выходит, я здесь не единственный сирота.