Град огненный (СИ)

Бун немного кривил душой: черная пустота навсегда с нами. Открытая рана, которая никогда не зарастет, и которая постоянно будет болеть. Но васпы умеют контролировать боль — это умение проникло в кровь вместе с ядом Королевы.

* * *

Иногда она снится мне. Королева….

Мое божество. Моя любовь. Моя болезнь.

Чем привлек ее я, недоучка-сержант, убивший своего наставника? Я был не более жесток, чем другие. Я был менее надежен, чем многие. Но я был упрям и безрассуден. А еще помечен экспериментом. Королева выбрала меня потому, что почуяла зверя, в которого мне предстояло превратиться в одной из лабораторий Дербенда. Но это случилось много позже, а тогда…

Я шел к Ней впервые: в новенькой преторианской форме, в скрипучих сапогах, и при каждом шаге стек бил меня по бедру, а я еще не знал толком, как им пользоваться: мое обучение должно было начаться гораздо позже. Но уже ощущал власть, которой наделила меня Она. И гордость оттого, что мне дозволили прикоснуться к тайне — прекрасной и темной, вокруг которой вращался наш мир.

Под куполом душно. Туман стелется по низу, обтекает голенища сапог. Он тяжелый и густой, как вода, и белый, как молоко. И мне хочется зачерпнуть его ладонью — должно быть, на ощупь он будет шелковистым и скользким. Но рядом идет преторианец Рихт, с которым мы всегда были на ножах и который больше всех противился принятию в преторию «молокососа, выкормыша Харта». И я не мог взять в толк, зачем меня сопровождать на первую аудиенцию к Королеве. Но теперь понимаю — зачем.

Сначала радость сменяется беспокойством: по коже пробегает первый холодок и появляется ощущение преследования. Потом приходит чувство головокружения и удушья. Под подошвами что-то лопается с сухим хрустом, а я не могу рассмотреть ничего ниже своих колен — туман скрадывает все очертания. Я неосознанно хватаю Рихта за рукав и не боюсь оказаться высмеянным. Но он и не смеется.

— Ну-ну, — хрипло говорит Рихт. — Почти пришли.

Ему тоже не по себе. Его гладко выбритый затылок блестит от пота, но Рихт не пробует вытереться: страх уже пустил в нем корни и разрывает изнутри. Мы оба замедляем шаг, и туман густеет. Сырые щупальца проникают под одежду, льнут к коже, забивают дыхательные пути. Словно я тону не в тумане, а в жирной грязи, но ощущаю не прелую вонь болота, а сладкий, дурманящий аромат, и понимаю — так пахнет смерть.

Я останавливаюсь. Ноги дрожат. Руки дрожат. Спазмы скручивают желудок, и я зажимаю ладонью рот, но все равно не могу сдержать приступ рвоты.

— Была рекомендация: воздержаться от приема пищи, — сквозь зубы чеканит Рихт.

Он ждет, пока я справлюсь со спазмами. Его осунувшееся лицо со впалыми щеками кажется зеленоватым в тусклом фосфоресцирующем свете — под куполом гораздо темнее, чем на других ярусах Улья, что тоже дезориентирует меня. Но где-то впереди, за белесой завесой тумана, я замечаю медный отблеск гигантского панциря, и жар окатывает от макушки до пяток. Я ладонью вытираю рот и ощущаю, как Рихт стискивает мое плечо.

— Сейчас… станет легче, — обещает он.

И лжет: в следующую же секунду меня настигает удар.

Это похоже на волну, которая со всего маху бьет в лицо. Заливает глаза и ноздри, засыпает уши песком. Я слепну и глохну. Захлебываюсь приторной сладостью, а в легких начинает саднить от нехватки кислорода. Все мышцы гудят, будто высоковольтные провода. Мозг вибрирует. И сквозь эту вибрацию и гул вторгается что-то еще — шепот, подобный опадающей листве, или белому шуму помех в радиоэфире. В этой какофонии я едва различаю глухие слова Рихта:

— Слушай… Она говорит с тобой.

Я вглядываюсь в клубящийся туман. Там ворочается что-то черное, невообразимое. Что-то из моих детских кошмаров. Чудовище под моей кроватью. Тень за моим окном. То, чего нельзя разглядеть, но что всегда будет мучить меня долгими безлунными ночами. Я вижу только медные и золотые узоры, жидко перетекающие по исполинскому панцирю. Их хаотическая мешанина кружит голову, а шепот становится все настойчивее, все громче — сверло, таранящее черепную коробку. Хочется закрыть уши ладонями, хочется бежать прочь, спрятаться под одеяло, как в детстве, и чтобы рядом оказалась женщина с ласковыми руками, которая скажет: «Это страшный сон, дорогой. Нет никаких Ульев и никаких васпов. И монстров под кроватями не бывает…»

Но Рихт поднимает мою голову за подбородок, не разрешая ни отвернуться, ни опустить взгляд.

— Не сопротивляйся… — хрипит он. — Впусти…

Я пытаюсь расслабиться и дышать ртом. Я почти ничего не вижу, но ощущаю Ее присутствие всеми клетками кожи. Ее шепот наполняет меня, как вода наполняет пустой кувшин. Наконец, острая и невидимая игла ментального щупа с мучительным, но лишь мне одному слышимым хрустом, проламывает кость и ввинчивается в пульсирующий мозжечок.

И я отключаюсь.

Нет больше Рихта. Нет пещеры с покатыми сводами, ни сырого тумана, ни страха. А есть только Она, заменившая и Бога, и мать. И мир в Ней. И Она — весь мир. И солнце в Ней, и Она — солнце. Эта встреча стоит всех пыток Харта, всей тьмы и всего одиночества.