Град Петра

   — Бонжур, мосье Леблон!

Протянул руку. Откуда-то выбежал щуплый юноша, почти мальчик. Застыл, раскрыв рот, приготовился переводить.

   — Ну что, дорогой господин? Варвары мы, верно? Не стесняйтесь, ругайте!

Усмешка зыбкая — разгорается и меркнет.

   — Варвар тот, мой принц, кто коснеет в невежестве. У вас происходит обратное.

Ответ понравился. В глазах — откровенная весёлость. «Это выражение, свойственное ему, — сказал себе Леблон, — он стал красивее». А вслух, полушутя, объявил:

   — Но ругаться я буду.

   — И покрепче, прошу вас! До Парижа нам ведь далековато, а?

   — Париж вовсе не идеал города, мой принц.

   — Что ж, да поможет нам Юпитер.

Губернатор ущипнул свой ус и засмеялся. Потом спросил, довольны ли приезжие жильём, угодно ли господину потерпеть. Дом ему сколотят, какой закажет.

Сегодня же пригонят выезд и гребное судно с парусом. Какие есть претензии? Секретарь запишет... Леблон отвечал, ободрённый лёгким, дружеским топом, и в то же время чувствовал — Меншиков пристально оглядывает его.

Мастер приоделся к аудиенции. Пёстрый камзол, а поверх — сюртук, последняя мода. Гладкий, пуговицы до конца подола, а не до уровня карманов.

   — Дозвольте!

Принц ухватил борт, вывернул подбитое мехом сукно.

   — Тёплое кстати...

Кто же он, Кошимен, о котором так занятно повествует книжка?

При дворе надо быть психологом, отличать искренность от фальши. Скверно, если предстоит лавировать между царём и фаворитом.

   — Променад, мосье, — и принц раскинул руки. Словно по мановению волшебной палочки появился плащ — переводчик натянул его на повелителя и застегнул.

Сошли с заднего крыльца, под сень деревьев. Аллея упиралась в большое каменное строение — с декором попроще, чем у принца. Там маршалк его двора Соловьёв. Ближе креке — собственная церковь его сиятельства. Показывая свои владения, он горделиво откидывал голову, ждал похвалы.

   — Недурно, — сказал Леблон сдержанно.

Церковь мазанковая, однозальная, обрамлена округлыми арками, чисто итальянскими. Уже ветшает... Секция прогнившей балюстрады лежит на земле, плотники вытёсывают свежую. Леблон остановился.

   — Доски, мой принц? Топорами? Сколько щепы! Вот это, извините меня, варварство.

Проговорил резко, испытывал. Обидится вельможа... Нет, понурился, соболезнует. Может быть, мишура, деньги, титулы не погубили сподвижника царя.

   — Россия слишком богата, — продолжал мастер, смягчившись. — Землёй, лесом, мехами, всякой натурой. Оттого и не умеет экономить. Необходимо научиться.

   — Правда ваша, — отозвался губернатор. — Бон мельницы машут, — он указал на вздымавшиеся за садом лопасти. — Так пилы-то немецкие, дорогие...

Боль неподдельная была в этих словах.

* * *

   — Все строения ругает, — продиктовал Данилыч секретарю и задумался.

Расстроится государь... Его там, в Дании, союзники огорчают — и вот пилюля из парадиза. Однако на то и наняли француза. Писал же из Пирмонта, что сей мастер прямая диковинка.

Замучил сегодня. Променад отмахали до пределов Петербурга. Сперва по Васильевскому, с набережной, колеся по ухабам и топям, выбрались на першпективу. Француз сверил просеку с чертежом, остался доволен. Вуй, вуй, резон, этак и надо проложить главный канал, его величество совершенно прав. Ещё бы не прав! А что построек нет — тем лучше, руки развязаны. Башня насмешила генерал-архитектора. Деревянная? Пусть постоит пока, будет каменная — маяк и вместе с тем монумент в конце першпективы, у моря, во славу его величества.

На той же линии, на середине острова, будет и главная площадь Петербурга. Леблон распалился, клохтал ликующе, нахваливая сию презнатную площадь и дворец государя — натурально, своё изделие. Соскакивал с экипажа, садился на пенёк, после дождя не обсохший, горячечно рисовал в тетради. Ох торопыга! С царём вроде пара... Глядя на мокрый зад француза, Данилыч вчуже ощутил холодок в той же части тела. Что ещё надумает мастер-диковинка? Ладно, першпективу одобрил. Привык губернатор, выходя на поперечную аллею сада своего, созерцать бастионы крепости, рдеющие за домишками стрелки, и растущую колокольню. А в другой стороне — маячная вышка. Хоромы царские заслонят её... Ну, не беда! Ещё неизвестно, захочет ли государь переехать из Летнего сада.

Вернулись к княжескому дворцу. Отсюда променад по воде. Пристали у Троицкой, Леблон сбежал на берег и носился, словно нахлёстанный. Облил презрением двухэтажные мазанки — Коллегии. Данилыч разъяснил: то верховные канцелярии, прожект господина Трезини, по рисунку его величества. Имеет их быть шесть, все в один посад, манером русским. Готовы военная коллегия, посольская, а первая слева — царская аудиенц-камора. В ней тронный зал.

   — Трон? В мазанке? О боже!

Почти напротив — Сенат, тоже в мазанке. Француз не уставал возмущаться:

   — Строите на слом. Нелепость!

Поморщился, увидев на набережной дом Шафирова[98]. Видный дипломат России — и в деревянном... Данилыч показал штабели кирпича — министр-де богат, утрёт нос соседям. Но вряд ли перешибёт губернатора Сибири.

К нему светлейший ревнует. Гагарин пытается затмить его. Хоромина повыше шафировской, четыре этажа, зал двухсветный, по стенам лепные затеи.