Град Петра

Беглецы между тем на перепутье, в Либаве. Встретились с царевной Марьей и с Кикиным. Тут прояснился лик судьбы, доселе тёмный. Убежище найдено.

   — Поезжай в Вену, к цесарю, там не выдадут, — сказал Кикин. — Веселовский[105] ходил к нему.

Царский посол? Дипломаты коварный народец. Но Кикин заверил: сей предан царевичу, повязан теперь крепко, хлопочет искренне.

   — Цесарь примет как родного сына. Кладёт месячных три тысячи золотых.

Цифра заслонила испуг. Надёжность есть в цифре. Заговорил свободнее, громче. Шпионы родителя — они чудились всю дорогу — сейчас отступили. Рассказал об аудиенции у Меншикова. Кикин оживился:

   — Кинем тень на него, а?

Дать бы знать царю — не кто иной, как губернатор присоветовал взять Ефросинью... Затем коснулись Афанасьева. Разумно ли оставлять его, владеющего тайной, в России? Если схватят, — многих назовёт, вздёрнутый на дыбу.

   — Зови к себе! — настаивал Кикин. — Пиши в Питер, требуй его!

   — Не поедет. Побоится.

   — А ты спытай!

В соседней каморе гостиницы, толстенной, с окошечками-амбразурами, поселилась царевна Марья. Когда племянник постучался к ней, раскладывала карты, окропив перед тем углы и порог святой водой. Карты колдовские — тарок.

Алексей посмеялся:

   — Эдак не нагадаешь ничего. Обидела нечистого...

Тётка вскинулась:

   — Ты зато любезен ему.

   — Чем?

   — Мать не уважаешь. Словечка не имеет от тебя.

   — Здорова она?

   — Эвон, — вознегодовала Марья. — Не простясь уехал!

Едет он к родителю — для тётки этого достаточно. Писать матери боялся. Марья смягчилась, помянула Навуходоносора, жестокого мучителя. Что уготовано Алексею? Кинула карты. Рядом легли: король сабель, башня, сражённая молнией, жонглёр, луна и повешенный. Его-то не надо бы... Король могуч, но своенравен. Ладно, авось жонглёр выручит — сиречь ловкость.

Казнённый висел в петле, высунув длинный язык. Потом, в дороге, возникал из тумана, из пелены дождя, болтался над головой лошади. Срывался, падал в лужи и снова маячил перед Алексеем. Дьявол свёл с тёткой, нагадала, ведьма! Забыть её, забыть Питер, родню... От сырости знобило. Лежал в возке, закутанный с Ефросиньей в одно одеяло, да шкуры сверху.

Вставали башни рыцарских замков и сливались в ту, которая в тароке сбита громом. Сон и явь мешались. Стоянки на почтовых станциях были несносны — нападали блохи, от плохого вина, от затхлого соуса выворачивало нутро.

Десятого ноября, поздно вечером, изрядно проплутав по кривым улицам Вены, остановились у особняка графа Шенборна, уже гасившего огни. Нащупав в темноте железную руку, сжатую в кулак, Алексей замолотил неистово.

Граф спустился из спальни, накинув халат. По гостиной, печатая на ковре грязные следы, носился долговязый молодой человек, бормоча и жестикулируя. Зелёная военная униформа измята, башмаки и чулки забрызганы. Он поклонился, нервно откинул со лба волну чёрных волос и назвал себя. За позднее вторжение не извинился — слишком был возбуждён.

«Я приехал просить цесаря о протекции, чтобы спас мне жизнь. Меня хотят погубить, хотят у меня и у моих бедных детей отнять корону. Цесарь должен обеспечить мне престолонаследие».

Шенборн записал речь в ту же ночь по памяти и вначале придал ей связность, выделив главное:

«Отец хочет отнять жизнь, я ни в чём не виноват, ни в чём не прогневил, если я слаб, то Меншиков меня так воспитал, пьянством расстроил моё здоровье. Теперь отец говорит — я не гожусь для войны и управления, но у меня довольно ума, чтобы управлять. Я не хочу в монастырь».

На месте стоять не мог, продолжал бегать, бросал фразы иногда в сторону. Внезапно, будто очнувшись, крикнул, чтобы вели его к императору. Сейчас же... Сумасшедшая просьба. Его величество спит. Принц капризно, почти по-детски надулся. И опять потекли жалобы.

«Меня хотят отравить. К французам или шведам я не мог идти, это враги моего отца, которого я не хотел гневить... Царь отменил древние добрые обычаи, ввёл дурные, не щадит крови...»

А то уверял в обратном: «Отец добр и справедлив, но вспыльчив...» Вспомнил Шарлотту: «Дурно с женой моей обходился не я, а отец и царица, хотели сделать горничной...»

Шенборн терпел целый час. При каждом нарушении правил грамматики морщился.

— Вы устали с дороги, ваше высочество, — сказал он, придав голосу твёрдость.

Беглецам дали вина и холодной говядины. Поместили во флигеле. Наутро отвезли в загородную усадьбу.

* * *

В Петербурге языки перемалывали скандальное происшествие: Леблон и Растрелли — в смертельной вражде.

«Поведение флорентинца отвратительно», — свидетельствует Доменико.

Француз начинал свой день службы в канцелярии строений рано. Не нарочно будил графа — дом того стоял на пути, колеса, пахавшие уличную грязь, скрежетали громко. Однажды из ворот, наперерез, выбежал помощник итальянца Лежандр с подмастерьями. Обрезали постромки, спихнули кучера с облучка. Из экипажа, накренившегося в луже, вытащили Леблона. Генерал-архитектор был бы избит, но Ершов проворно выхватил шпагу... Нападающие ретировались, Леблон вернулся к себе, чтобы переодеться.