Град Петра

Нижние окна здании француз хочет прорезать арочно. округлить — Петру это не нравится. Делать как наверху, прямоугольные.

В Петергофе «воду проводить и плотину делать по Леблонову проекту». «Малый грот, перед ним прудки и около решётки делать по старому проекту, который я дал Браунштейну». «В Монплезире дороги, фонтаны в лесу без меня не делать».

Говорит главный зодчий Петербурга.

* * *

Данилыч проснулся с криком. В колодец столкнули его, и он падает, падает в чёрную пучину...

Дарья поднесла к губам снадобье от нервов, назначенное доктором. Выпил, а что толку? Кошмары чуть не каждую ночь. Встанешь — слабость в ногах и головокружение. В груди ровно кто шилом колет. Медицина тут бессильна. Обступили напасти, и конца им нет. Скорей бы царь приехал: семь бед — один ответ.

Алексей, слышно, переведён из Вены в замок Эренберг, содержится под крепким караулом. Данилыч шарил по карте — в складках Тирольских гор нашёл сие потайное место. Что же будет? Чего ждать от цесаря? О новой войне помыслить страшно, однако нет-нет да и потянет из Петербурга: снова на коня, под знамёна.

Тяжёлое бремя — Петербург. Есть у Данилыча заветная думка — о Курляндии. Сместить бы герцогиню Анну... От царя зависит. А губернаторство — велика ли в нём радость? Сколько в России губерний, столько и губернаторов, и звание это, с тех пор как учреждён правительствующий сенат, весьма умалилось. И если царь отнимет милость...

Уже третий год Данилыч под следствием. Считает его доходы лютый враг Васька Долгорукий, и счёт растёт. До алтына, до денежки подбивает, аспид, суммы, взятые из казны, и дознается, на что истрачено. И не дай бог, обнаружатся ещё подкупы на Украине, угодья, прирезанные межевщиками к бывшим владениям Мазепы, кои отданы государем ему, Меншикову! Васька, наглец, спрашивает: нешто мало тебе, князь, прибылей законных? С винокурен, с хрустального завода, с соляного прииска у Тотьмы, с рыбных промыслов на Волге и на Белом море... Всё ведь углядел, сыч глазастым... На закон напирает... Голицын, Толстые, Долгорукие — спесь боярская — давно зубы точат.

Опасается Данилыч и других соперников, худородных, но ещё более расторопных. Вошёл в фавор Ягужинский[109], сын литовского церковного органиста. Постоянно при царской особе кабинет-секретарь Макаров[110], из писцов вологодских или дьячков; вьётся вокруг его величества Девьер и обласкан до того, что возмечтал породниться с фамилией Меншиковых. А рода он иудейского. Нет, светлейший постарается уберечь свою сестру от такого брака.

Всё в руках царских. Коли сменит милость на гнев, то ни в чём не оправдаться — приплетёт и Алексея. Скажет, плохо смотрел. А Петербург — каков он покажется после заграницы? Хоть бы городовое-то дело представить в аккурате!

Тут ещё Леблон...

Полчаса читал секретарь вслух, спотыкаясь в мудрёных словесах, «Общие замечания о нерегулярном и худом сочинении, которое практикуется в строениях, повседневно производимых в Петербурге». Угостил француз... Придрался к тому бревну возле церкви, из которого плотники тесали доски, и ровно вожжа под хвост — крушит с тех пор русское неряшество неугомонно. Насчёт досок — справедливо, зря древесина уходит. Не ракушки для гротов — пилы нужно покупать у немцев.

Прореха за прорехой, по пунктам... Дырявый, шаткий парадиз выставлен перед государем. Итог плачевный — неучи мы, ни сноровки у нас, ни порядка. Ужаснётся Пётр Алексеич. Неизбежно падёт вина на губернатора — не за то, так за другое.

Из недр бездонной своей памяти Данилыч извлекает любой из пунктов жестокого перечня, любую жалобу генерал-архитектора.

«...Ежели требую чертежи, мне не дают и говорят, что нет готовых, хотя это неправда, а ежели прикажу что делать — не делают, если я спрашиваю объяснений о деле, которое я не могу знать, будучи новым человеком в этой стране, — мне отказывают».

Переругался он с зодчими — потому и отказывают. Вон даже Пино, гезель его и подмастерье, челом бьёт: невмоготу, вишь, выносить насмешки Леблона. А в канцелярии чертёж, поди, затерялся. Скоро да споро, как вы привыкли во Франции, у нас не получается, господин генерал-архитектор!

Ох, голова трещит от него!

Со всякой мелочью — к губернатору... Во Франции, вишь, подобает ныне отделывать палаты дубом. Изволь раздобыть! В Адмиралтействе лежат обрезки, для кораблей негодные, Леблон стучится туда, а моряки глухи. Губернатор и рад бы приказать, да не имеет права.

Отпихнёшь француза — царь спросит... Данилыч между двух огней. Отослав письмо государю, он долго повторяет сказанное в уме, — не наглупил ли?

«Леблон присылкою чертежей умедлил...»

Не успевает он, сам признает, что забот у него — свыше сил человеческих, хотя использует без остатка дни и ночи. А царь торопит, и Данилыч кидается в Петергоф, в Стрельну, корит генерал-архитектора за упущения подчас злорадно.

«О Леблоне, как наперёд сего упоминал, и так и ныне подтверждаю, что бог весть какой от него будет плод, ибо более всё завтраками кормит...»

Заявил, боронясь заранее от упрёков царя. Потом раскаивался. Слишком резко, пожалуй.