Прежде всего официанты вкатили бочонок с устрицами, откупорили его на особом мраморном столе. И проголодавшиеся члены капитула стали глотать келейножительниц, как выразился Елагин, смачивая их легким, душистым итальянским вином. При том Елагин сказал шутливую речь, уподобляя устрицу истинному масону: устрица созидает дом свой из перламутра внутри, снаружи оставляя скромную, невзрачную скорлупу; образует она и перо многоценное во внутренности своей и, соблюдая молчание и тайну, на крепкий замок домик свой запирает. Не истинное ли сие есть подобие масона!
– Но мудрый мастер сей замок расторгает, подрезая устрицу серебряным ножом, – вставил Куракин, – и тем обнажает тайну! И острым соком разума осолив, воспринимает!
И Куракин принялся смачно жевать опрысканную лимоном затворницу.
Но скоро всем захотелось горячего, с пряными и пикантными приправами и более крепкого вина. Служители с серебряными закрытыми блюдами, где шипели и скворчали горячие закуски и соуса и из которых вырывался ароматический пар трюфелей, вошли процессией во главе с дворецким. Проголодавшиеся вольные каменщики кушали исправно и столь же исправно утоляли жажду из вместительных кубков. Елагин восхищался соусом, в который подпущено было грачиное мясо для запаха. А внесенная затем рыба вызвала всеобщий восторг.
Ранний завтрак принимал характер изрядного обеда.
Между тем запенилось шампанское, именуемое в ложах белым порохом. Братья каменщики приняли в руки свои заряженные «пушки» из дивного хрусталя, в котором играл веселой радугой солнечный свет, и раз за разом «выстреливали» из них за здоровье наместного мастера, а затем каждого из присутствующих мастеров в отдельности. Скоро от еды и возлияний лица всех зарделись. И когда подан был сыр, фрукты и ликеры, достопочтенные члены капитула запели хором:
По окончании песни появился дворецкий и на серебряных тарелочках поднес два куверта. Один – Елагину, а другой – князю Голицыну.
Елагин открыл куверт и нашел в нем записку от Габриэлли. Певица писала из его дома, куда явилась и ждет уже добрый час свидания.
В самом деле, за приятным застольем время прошло незаметно, и солнце поднялось высоко над старыми липами сада.
– Ага, достопочтеннейший мастер получил бильеду[66]
! – заглянув в записку, сказал Мещерский.Елагин, чувствуя себя удивительно молодым и бодрым, самодовольно улыбнулся, представляя удовольствие утреннего свидания с прекрасной певицей.
– Анакреон![67]
Анакреон! – подтрунивал над ним Мещерский.– Да, пока зловещания угрозы Великого Кофты не исполняются! Афродита[68]
столь же к нам благосклонна, сколь и Дионис.– Так поспешите же на свидание с прелестницей, столь нетерпеливо вас ожидающей!
В это время Голицын, прочитав свою записку, всплеснул руками:
– Боже мой! Светлейший пишет, что наше дитя умирает! Судороги! Княгиня в отчаянии! Доктор, скорее едем! Ах, какое несчастье! Проклятый Кофта! Проклятый Калиостро! Это они накликали, проклятые вещуны! – И князь со всех ног бросился вон из столовой ложи.
Все встали, опечаленные столь внезапным перерывом дружеской беседы и сочувствуя семейному горю Потемкина, Голицына и Улыбочки.
Указ против кожедирателей
Выходя из столовой, Иван Перфильевич хватился своего молодого секретаря – князя Кориата, который должен был доложить ему несколько бумаг из скопившихся уже в портфеле и касавшихся дел как театральных, так и сенаторских. Кроме того, Елагин смутно помнил, что государыня повелела ему сочинить черновик некоего указа и поднести ей для одобрения, но о чем тот указ, хоть убей, он припомнить не мог.
– Где же милейший мой Кориат? Куда это он сокрылся? – вопрошал Елагин, спускаясь в просторный вестибюль масонского дома, где стояли кумиры Меркурия[69]
и Асклепия.– Кажется, молодой человек сильно огорчился, не найдя прекрасной супруги Калиостровой в саркофаге, – с улыбкой заметил князь Мещерский.
– Да, да! Мой милый секретарь крушился сим обстоятельством и не мог перенесть, что прекрасная без остатка расточилась. Хе, хе, хе! – шутил и Елагин.