Граф Калиостро

   -- Прочесть им имена... О, если бы я мог... Если б их знать...

   После обеда канцлер и секретарь, без графа, курили по трубке крепкого кнастера в диванной, что окнами на Неву.

   -- Разгневался гость наш, -- ворчал уже по-русски Елагин из облака табачного дыма. -- Имажинирует изрядные небылицы, такую ермолафию развел, каково, брат: выходит, вначале бе сей кавалер Калиостр, да он же и в конце. Альфа и Омега.

   -- Кощунник он, -- нахмурился Кривцов. -- А может...

   -- Что может? Не тяни... -- нахмурился и канцлер.

   -- Сам, сударь, не ведаю. То видится он мне шушигой, обманщиком, шпыней иностранным, коего в три шеи отседова гнать надобно... А то...

   -- Ну?

   -- А то явно мне, что ужасный маг сей человек, камень мудрости разумеющий. И что нарочно над нами он потешается, глаза нам отводит.

   -- Отводит? -- Елагин мягко рассмеялся. -- И точно: приметил ли, как лики его меняются? То впрямь свиное рыло, то огнь быстрый, бледный. Вовсе иные люди в нем заключены. Уповательно, он маг.

   -- Маг, -- печально и твердо повторил Кривцов.

   А потом, отмахнув рукою табачный дым, спросил с робостью:

   -- Сударь, почто же госпожа графиня за стол к вам не жалует?

   -- А видишь ли, батюшка, сказывал граф, что неможется ей и что выходить к нам не будет.

   Они оба умолкли, выдыхая клубы дыма... Не в пример графу Фениксу, не ложатся они отдохнуть после обеда. Да и ночи Кривцова бессонны. Похудело его лицо. Глаза ввалились, стали большими, печальными, теперь он не убирает в букли рыжих волос. С вечера до рассвета проводит бакалавр время свое в подвале, в подземной алхимической лаборатории канцлера, где окна забиты наглухо досками.

   А в каморку к себе выбирается уже на заре. Ложится на жесткий диван, каждый раз задевая головой гравюру "Похищение Европы", которая описывает на шпалере дугу. Бакалавр вовсе забросил часы и скрипки. На коричневых грифах пушистая серая пыль, как проведешь обшлагом по столу, -- останутся темные дорожки.

   Только флажолета не забыл бакалавр. И в безмолвии раннего утра, в чутком сумраке мертвого дома, насвистывает он, пугаясь пробудить кого-либо, журчащие легкие песенки. А их льющийся звук похож на жалобный зов.

   Намедни, когда увлекся он так мелодией своей, ему послышался шелест быстрых шагов. Выглянул из покоя, а наверху лестницы, в стеклянном фонаре, где уже зарделась зарей мраморная лысина Сократа, повиделось меж пламенных оконниц озаренное облако, -- белая Санта-Кроче, Феличиани. И тотчас исчезла.

   -- Подай мне очки, да и к делу, -- перебил тут Елагин мечтательные мысли бакалавра.

   Кривцов с благоговейной робостью входит в кабинет канцлера, в бедную и чистую келью высокого покровителя. Он не забывает, еще на пороге, перекреститься на белое Распятие и на маленький, совсем темный образок, медный венчик которого поблескивает над зеленой выцвелой ширмой в головах канцлерской постели...

   В кабинете тонко пахнет книжной пылью и ладаном: запахом чистой старости.

   Елагин пишет и читает, стоя у окна, за обтертой конторкой. В роговых очках, сильно увеличивающих глаза, он становится сморщеннее и точно бы меньше ростом. За светлыми стеклами углубленные глаза канцлера, как прозрачно-зеленые чистые воды лесных озер.

   Помусолив палец, Елагин перекинул листы книги, лежащей на конторке.

   -- Прошлую середу мы на чем остановились?

   -- На двунадесятом элементе состава камени философского, на Меркурии сиречь, -- отвечает Кривцов, разглаживая на столе шершавую бумагу, уже исписанную кругом значками, треугольниками, змейками и прочими фигурами алхимических формул. Расщепив на пальце гусиное перо -- "ладно ли будет писать?" -- бакалавр сказал:

   -- Я, сударь, готов.

   -- Тогда пиши, душа моя, покудова сердитый граф почивает... В химической псалтире Феофраста Парацельса показано: "Философский камень составлен из Серы и Меркурия. Меркурий суть семя женское всех металлов, имеет знак луны".

   Перо заскрипело, голос старческий тихо диктует:

   -- "Сера суть мужское семя металлов, имеет знак солнца".

   От алхимических формул Парацельса добрались до книги еврея Абрагама, до разбора магических надписей Николая Фламеля Аш Мезереф на портале парижскаго собора Notre Dame.

   Кривцов вслушивается в тишину. Над самой головой, над плафоном "Торжество Справедливости", который кажется снизу желтовато-розовым пятном, ему слышны чьи-то шаги. Точно пугливые нестройные струны отзываются в сердце: "Феличиани там, наверху, ходит в покоях".

   Елагин быстро перелистывает "Ключ Соломонов" и "Каббалу".

   -- Еще запиши для графа: в книге еврея Абрагама рецептура философского камени обозначена тако: "Зеленый Лев. Змея. Молоко Девы"... Постой, батюшка, а в тигелях вы до чего доварились?

   Бакалавр смахивает ресницами. Его бледное лицо с померкшими синими глазами розовеет смущенно:

   -- О чем, сударь, изволите спрашивать?

   -- Спрашиваю, далеко ли в подвале дело зашло, -- доварились до чего, али посуду токмо бьете?

   -- Доварились, сударь: в семи ретортах зеленое кипит, в семи -- серое. И с бурлением. А нынче в ночь господин Калиостр все что-то в медной ступке толок. Ажио вспотел. Ворчит с сердцем. Толок, толок, да и бросил. Сызнова толочи стал.