Граф Калиостро

   Но изящная пудреная голова генеральс-адъютанта, голова молодого Антиноя, не поднялась выше, а смуглое и продолговатое его лицо было таким же чистым и простым, как и четыре года назад, когда Ланской весною, в апреле, в пасхальный перезвон, впервые прошел через Китайское зало на половину Светлейшей Царицы.

   По утрам в Царском Селе, в павильоне фаворита, государыня пивала запросто кофе. Влажными лучами вспыхивало столовое серебро, прозрачный фарфор сквозил розовато, отсвечивая на круглом, с ямочкой, подбородке императрицы.

   По утрам Ланской в шлафоре белого тентинета просматривал с государыней новые эстампы, привезенные из Лондона, портреты in taglio и en camйe ]инталии и камеи (фр.)[ из Парижа. Пудреный Антиной, приветливый фаворит больше всего любил головки Греза, гравюры и музыку.

   -- Государыня, -- говорил он. -- Я ваш отдых, ваш домашний очаг, коего может желать не токмо императрица, но и последняя пехотная прапорщица в Империи... Державные дела мне не под силу, а придворными хитростями гнушаюсь... Государыня, я счастлив одним вниманием вашим. Я просто люблю вас.

   На клавесинах -- лака коричневого, светлого, с золочеными грифами на ножках, -- со звуком, нежно звенящим, как легкая арфа, -- Ланской игрывал по утрам государыне новые опусы кавалера Моцарта, серебряные песенки почтенного кавалера Глюка. Государыня посмеивалась:

   -- Есть три скучнейших вещь на свете: гистория Тредиаковского, симфония Плейля и квинтет Вонгали... Но Глюк твой -- прелесть, не в пример им хорош.

   А чуткие пальцы Ланского едва касались клавиш, вспыхивающих солнцем.

   Во дворце такого робкого фаворита не опасались даже придворные конюхи: он редко выходил на собрания, ни во что не мешался. В своих светлых покоях звенел молодой генерал на клавесинах, любовался эстампами, читал с императрицей вслух Вольтера, "Les amours pastorales", "Oevres spirituelles par Fenelon" ["Любовные пасторали", "Духовные сочинения Фенелона" (фр.)] и за полночь разбирал с нею резные камеи, в которых оба были тонкими знатоками.

   Караульные гвардейцы, -- им часто перепадали от Ланского серебряные рублевики, -- прозвали его между собою "Генерал Красная Девица". А старые придворные дамы времен императрицы Анны, сухопарые, жилистые, в фишбейнах на китовом усу, обмахиваясь пышными веерами, шептали одна другой из-под тощей руки на дворцовых куртагах:

   -- Сама-то, гляньте, сударыньки, -- расцвела, весела, в экосезах прыгает, в гавотах гуляет... А ей уже полвека минуло. Вторую молодость обрела: бабье лето -- со своим "Не Тронь Меня Генералом".

   Так прозвали Ланского при дворе после спуска в Неву в день Архистратига Михаила восьмидесятипушечного фрегата, которому сама государыня дала такое чудное прозвище. А командиром "Не Тронь Меня" назначен был шотландец Крюйз, долговязый пьяница и добряк с выцвелыми голубыми глазами.

   -- Царей и царств земных отрада,

   Возлюбленная тишина, --

   посмеиваясь, декламировала императрица по утрам в павильоне фаворита. Флеровый чепец влево сбит, сама жмурится от солнца, весело хлопает продолговатою ладошкой по перламутровым черешкам стола:

   -- Еще год подобной тишины, милий друг, и я обнародую мой указ, давно вчерне писанный. Маркиз Пугачев указ сей вспугнул. Обнародую я, подобно вольности дворянства, и вольность крестьянству, гражданству моему брадоносному.

   -- Смелая государыня, -- кланялся Ланской. -- Я вижу, вы точно намерились объявить златой век Астрея.

   Утренние их беседы были светлыми и веселыми, а пополудни, государыня, опираясь на руку генеральс-адъютанта, гуляла в дворцовом парке...

   В конце июня на такой прогулке, когда они миновали садовые шармильи и прошли под сводом темно-красных бегоний на высоких штамбах, Ланской тихо сказал:

   -- Пойдем к Лебяжьим прудам.

   Открылась ясная даль. На зеленом лугу круглые и квадратные озерца подобны тихим зеркалам. Играют радугой, бьют, вея свежестью, тонкие каскады фонтанов. Лебеди подплыли, выгибая шеи, точно любуясь собою. Их оперение сияет, как белая пена.

   -- Нынче с утра неможется мне, -- сказал Ланской, отщипывая лебедям крошки белого хлеба.

   Бесшумно, уступая друг другу, лебеди закружили у гранитного парапета. В голубоватой воде витыми белыми тропами бегут их отраженья. Отдувает на серый гранит лебяжий пух, сквозящий солнцем.

   -- Друг мой, и я приметил, что вы не в себе.

   -- Правда ли, государыня, про лебедей сказывают: будто они перед смертью поют?

   -- Правда.

   -- Так послушайте меня... Потомки хулить, верно, будут: фаворитишка, подлый наемник... А каков же срам, государыня, что полюбил тебя? И с любовью помру. Случай жизни моей весьма редкостен. Не чаял я, что мне, дворянину простому, судила судьба полюбить саму Императрицу Российскую... Катя, лебедь, царица...

   -- Ланской, что с тобою, милий? Слова столь торжественны, равно прощаешься.

   -- У меня пустяшное нездоровье. Горло будто простудой прохвачено. А некий голос мне говорит: более не встану.

   -- Отмахни. Ребячество токмо.