Граф М.Т. Лорис-Меликов и его современники

В первый раз в жизни я узрел М.Т. Лорис-Меликова¹ в Займе, в лагере под Карсом, в конце апреля 1877 г., когда предстал перед ним, в его «ставке» в качестве военного корреспондента французского «Агентства Гаваса». До тех пор я его никогда не видывал, даже издали. Приходилось мне прежде слыхать о нем разные толки, но из них нельзя было составить себе никакого определенного впечатления. Поэтому я подходил к нему без предвзятых мнений: для меня он представлял собою чистый лист белой бумаги, без всяких записей и каракуль. С понятным любопытством жаждал я вглядеться в вождя, от внутреннего существа которого зависели перипетии предстоящих битв. Я ничуть не сомневался, что беспрепятственно могу начать производить свой анализ, пока он будет рассматривать мои бумаги, да вскрывать важный пакет, посланный ему со мною из штаба, с приложением сотни Георгиевских (солдатских) крестов для будущих героев, ожидавших сражений⁶³⁶. Я надеялся также, что у меня найдется время собраться с мыслями, пока доложат обо мне, пока выйдет мой черед предстать пред светлые очи генерала. Но все мои расчеты прахом пошли, и я, прямо с коня, приглашен был в его скромную палатку. Генерал даже и не взглянул на мои бумаги и пакеты, а сразу же впился в меня глазами, полными приветливой и вместе с тем насмешливой пытливости. Из экзаменатора я сразу попал в разряд экзаменуемых. Но глаза генерала так полны были жизнью и поэзией, они так непохожи были на все, что приходится видеть, что я не мог оторваться от них. Пока он меня пытал своим взором, у меня в голове вертелась такая мысль: вот у Уденовского Вольтера взгляд и усмешка говорят прямо: «Я тебя насквозь вижу, да и не стоит мне задавать себе труда разгадывать тебя — все люди такие глупые создания». А тут, в этом взгляде, в этой усмешке, в этих глазах, полных веселья, удали, самоуверенности предвкушаемого торжества, говорится только: «Не хитри, братец, ты со мною — я тебя все равно насквозь раскушу. Сдавайся!»

Так как хитрить у меня и в мыслях не было, то, понятное дело, что и взор мой ничего, кроме добродушного веселья, собой выразить не мог. И вот, не обменявшись ни словечком, мы вдруг сразу же, Бог весть почему, стали в совершенно дружеские отношения: точно десятки лет мы друг друга знали, точно вместе выросли и никогда уже не расстанемся. Почувствовав это, я даже струсил и совершенно машинально принялся застегивать свой летний пиджачок, садясь на кресло, напротив «генерала».

— Скажите мне откровенно, начистоту, как вы относитесь к нашему делу, к своей задаче: будем играть с открытыми картами в руках, — были первые слова генерала, после этой немой сцены. — Вы к нам с сочувствием являетесь или как обличитель? Мешать или помогать?

— Видите ли, — отвечал я, — я не сочувствовал этой войне, не желал, чтоб она началась, и много писал против тех, кто нас в нее втягивал...

— Знаю... читал...

— Но раз она объявлена, понятное дело, я от души желаю вам торжества, и самого скорого, самого решительного. Уже не говоря ни о чем прочем, просто как грузин, я не могу не понимать, чем для моей родины может пахнуть ваша неудача. Вот мое искреннее отношение к делу. Что же касается до моих писаний, то они в вашей власти, во власти военной цензуры. Лично я намерен искренне описывать лишь то, что своими глазами увижу. Буду совершенно счастлив, если увижу лишь светлые картины: я их светло и опишу. Будут темные стороны, я их не скрою, сколько позволят обстоятельства цензурные, а остальное припрячу для будущности, в своей памяти, в своей записной книжке. Вообще, ни на систематические похвальбы, ни на систематические обличения я решительно не способен. Характер моих писаний всецело будет создаваться характером ваших действий.

— Мне больше ничего и не надо, и в доказательство я вам дам все средства честно выполнить свою задачу: у меня не будет от вас секретов. Благоприятные и неблагоприятные известия вам будут одинаково доступны: я сейчас же прикажу знакомить вас со всеми рапортами, депешами, донесениями, планами, под одним условием, под честным словом, что вы ни малейшего известия о предстоящих движениях войск, без ведома и согласия начальника штаба или моего, никогда не опубликуете.

— Да это само собой разумеется, это элементарное правило...

— А в сркдениях своих, в оценке, в критике вы властны вполне. Я обязываюсь честью их подписывать вам, даже и не читая. Критики я не боюсь; будет в ней дело — постараюсь воспользоваться, будет чепуха — вам же хуже, а не мне. Эй, князя Тарханова попросить ко мне!

Явился капитан кн. Георгий Тарханов, заведывавший в штабе, как потом оказалось, всею важнейшею «секретною» перепискою, хранитель ключа от шифра и т. п.

— Георгий, рекомендую тебе г. Николадзе: сообщай ему все, что угодно...

Капитан подозрительно и сосредоточенно посмотрел на меня и произнес почтительное: «Слушаю-сь!»