Граф М.Т. Лорис-Меликов и его современники

Можно себе представить, какое все это произвело на меня впечатление. О, я очень хорошо знал, что дудки, мне всею не покажут, что это прием, умный, политический, победоносный, что я обезоружен, что я побежден до начала же «борьбы», но все же, согласитесь, счастье иметь дело с умным народом, с крупным противником. Я так мало ожидал наткнуться на такие приемы, так мало приучен был к таким положениям...

— Вижу, — произнес генерал, — что вы тут западню подозреваете, но ничего, время свое сделает, и вы убедитесь, что искренность в моих интересах, что мне скрывать нечего...

— Поверьте, ваше высокопревосходительство, что я искренно буду счастлив. — Ия встал, чтобы откланяться.

— Погодите, сидите, вы мне не мешаете. Да вы еще ничего не успели сделать для своего дела. Вы не успели спросить, что вас сегодня ожидает, что вам делать. А между тем часа через четыре я снимаюсь отсюда, чтобы пойти на Ардаган. Готовьтесь скорее. Где ваши вещи? Есть у вас палатка?

Я отвечал, что вещи свои бросил в Александрополе, откуда комендант, генерал Г.Н. Кобиев, ни за что не хотел выпустить меня, до следующей оказии, т. е. до конца недели, и я принужден был удрать одиночкой, притом на похищенной казенной лошади — из пленных, — чтобы поспеть в лагерь раньше выступления отряда к Ардагану.

Хохоту Михаила Тариеловича не было конца, в особенности когда я рассказал, что генерал Кобиев, принявший меня с распростертыми объятиями, как сына родного, собирался арестовать меня и посадить в «крепость», как только я заявил ему, что все-таки уеду без охраны: он трепетал-де за сохранность не моей жизни, а казенного пакета. «Я для тебя грузинский обед заказал, а ты к Лорису ехать хочешь, у которого теперь не то что пить, а и есть-то нечего...» Вещи свои я у него бросил, а сам удрал. Обед, должно быть, и по сей час меня там ждет.

— Ну, это Кобиев врет, что обедать нам здесь нечем. А вот без вещей вам скверно придется в пути. Что же делать, попривыкните. Палатку тоже постарайтесь «похитить» в Ардагане, у турок же...

Затем разговор перешел на темы о тифлисских новостях и сплетнях, да на пересуды и характеристику различных более или менее видных деятелей.

II

Как мы бедствовали и как бедствовал со всеми вместе М.Т. Ло-рис-Меликов — на пути к Ардагану, когда мы принуждены были питаться лепешками из вареного ячменя да лежать на снегу — это все рассказывать незачем. В пути очень часто — как только освобождался от лихорадочных забот о движении колонн — подзывал меня к себе, и мы делали немалое количество верст верхом, далеко впереди штаба, болтая о литературных и общественных сюжетах. Он и экзаменовал меня, видимо, и поучался украдкою, изредка и время скучное коротал. Я любовался двумя вещами в равной степени. Его художественной манерой рассказывать события и анекдоты да его искусству выцеживать из собеседника все, что ему было любопытно знать. За то и сам он отдавался весь, нисколько не стесняясь обнаруживать свои недостатки и «мелкие» помыслы.

— Я знаю, вы вольтерьянец, вы на эти вещи иначе смотрите, но что за дело мне до этого. Я таков, так меня Бог создал, таким меня жизнь сделала; я не стыжусь своих пороков, не скрываю их. Мне хочется быть графом, и я им буду, вот увидите. Я этого добьюсь честным путем, общеполезными заслугами, я эту утеху с бою возьму. Смейтесь над этим сколько угодно, а мне хочется, чтобы дети мои, чтобы потомки мои меня помнили с благодарностью.

— Да я против этого ничего решительно не имею, граф, — отвечал я ему смеясь...

— Нет, вы в душе говорите, я знаю: вот, мол, глупец, вот мелкий человечек — ему на долю историческая роль выпала, на него весь мир смотрит, он может мечом разрубить — так или иначе — вековую распрю между крестом и исламом, а в это время он о графстве каком-то арпачайском мечтает... Что же, это правда, мечтаю. Не хочу мечтать, но не могу не мечтать. А вы кощунствуете, графом меня иронически прежде времени зовете... Погодите, дождетесь вы, что меня графом всерьез будете величать, если вас не убьет турецкая пуля.

— Ну, нет-с, руки у меня коротки: не для того я рожден, чтобы пасть от шальной пули...

Будущий граф просиял, точно преображенный.

— Знаете, вы не можете себе представить, как мне любо было выслушать этот ваш крик души. Я сам суеверен, я сам в такие предчувствия верю непоколебимо. Я тоже не допускаю «бессмысленности судьбы», я верю в разумность, в неизменность ее предопределений, и в этом отношении, как и вы, я вполне «восточный человек»...

Я улыбнулся скептически.

— Вы не верите этому?

— Нет, в вашем беспокойном или, по крайней мере, вопросительном взгляде вижу именно тревожную неуверенность, почти суетливость, и это для меня плохой знак. Вы храбритесь в своей вере, но я не признаю в вас истинно правоверного последователя непоколебимых законов природы и истории... И в этом вся ваша слабость, это единственная ваша ахиллесова пята, сколько я могу судить...

III