Граф Мирабо

Когда его понесли обратно по бульвару, Мирабо увидел, что с противоположной стороны, навстречу ему, двигалась другая, не менее возбужденная, толпа, окружая какой-то экипаж и сопровождая его странными восклицаниями. В открытой коляске сидела дама, которую Мирабо, к величайшему смущению, тотчас узнал. Не было ничего более нежелательного для него, как встретить ее в настоящую минуту, и он обратился к людям, на плечах которых находился, с просьбой свернуть с этой улицы. Но негромко выраженная просьба была или не расслышана, или же люди эти намеренно быстрыми шагами поднесли его к коляске, в которой сидела разведенная с ним жена его, графиня Эмилия де Мирабо. С пронзительным криком протянула она к нему руки, но тут же со смертельной бледностью на лице, без чувств, опустилась на сиденье.

До крайности возбужденному в своих чувствах народу пришла мысль устроить эту встречу разведенных супругов. Собралась кучка решительных людей, которые, предшествуемые депутацией, направились час тому назад в замок Мариньян и потребовали, чтобы графиня Мирабо отправилась вместе с ними в город и протянула руку своему мужу в знак примирения и возобновления союза, так как в Провансе у графа Мирабо не должно быть более ни одного врага.

Эмилия была почти одна в замке. Отец ее, маркиз де Мариньян, как и вообще все дворянство города Экса, предпочел в этот день, назначенный для приема графа Мирабо, удалиться по соседству, чтобы не быть свидетелем, а может быть, и невольным участником ненавистного для него зрелища.

Колеблющаяся и оробевшая Эмилия не в силах была противиться настаиваниям толпы. Быть может, впрочем, втайне и ее собственные сердечные желания мешали ответить народу решительным отказом, что было, однако, свойственно ее характеру. А потому, подчиняясь без сопротивления, она села в запряженный уже экипаж и, сопровождаемая последовавшей за нею толпой, прибыла сюда для этой необыкновенной встречи с любимым все еще ею человеком.

Страшно пораженный этим зрелищем, Мирабо соскочил с несомых над головами народа носилок. Почти невольно первые шаги его устремились к экипажу, в котором полулежала потерявшая сознание Эмилия. Ее бледное лицо, сохранившее следы прежней замечательной красоты, с необыкновенною силою напомнило ему о его бурной и беспорядочной молодости.

Он хотел войти в коляску, чтобы обнять ее и помочь ей прийти в себя, как вдруг заметил на козлах своего друга и компаньона Ле-Телье, с лукавой усмешкой смотревшего на него и, кивая головой, показывавшего ему, что вся эта экспедиция в замок Мариньян – его дело. Это сразу охладило и отрезвило Мирабо. Он заподозрил, что госпожа де Сальян, неотступно преследуя свою цель, обратилась к содействию на все готового Ле-Телье для устройства этой встречи, на которую она возлагала большие надежды.

Вызванное великодушными изъявлениями народных чувств волнение сразу пропало. Знаком велел он Ле-Телье сойти с козел и перейти через улицу к маркизе де Сальян. Но маркиза, увидав все из своего окна, сама явилась в эту минуту и поспешно направилась к своей приятельнице, находившейся все еще в глубоком обмороке. Стали хлопотать, чтобы перенести ее в дом госпожи Сальян, и для этого воспользовались разукрашенным венками торжественным седалищем Мирабо, на котором и понесли ее.

Толпа следила за этой сценой с величайшим интересом. Ее радостные возгласы в честь Мирабо на минуту замолкли, и, одни из любопытства, другие из участия, все увлеклись страданием прекрасной знатной дамы, которую уносили, покрываемую поцелуями и слезами ее невестки.

Мирабо думал воспользоваться этой минутой, чтобы, во избежание дальнейших оваций со стороны своих друзей и избирателей, незаметно свернуть в другую улицу, где в доме его приятеля, адвоката Жобера, ждали его к обеду. Приглашение это ко дню его прибытия было ему послано еще в Париж, и он тем более хотел им воспользоваться, что там должны были собраться вожаки народной партии.

– Бедная Эмилия, мы разлучены и должны остаться разлученными, – говорил себе Мирабо, проходя по боковым улицам к дому своего приятеля. – Твои прелестные качества я признавал всегда, хотя мы одарили один другого суровыми, несчастными днями. Прекрасная, любящая, нежная, кроткая и милая, ты не могла, однако, поселить мир в наших сердцах. Да, когда ты лежала теперь передо мною бледная, без чувств, я вспомнил, что раз даже, когда мы оба были в раздражении, я тебя ударил, обвиняя в каком-то проступке, но никогда в неверности. Как отвратительно, как позорно было это с моей стороны! И вот сегодня я имел возможность вновь все загладить. Но, подобно тебе, не имевшей тогда силы противостоять отцовской и высокородной ненависти против Мирабо, подобно тебе, выставившей на показ всей Франции наш развод, и у меня теперь бессердечие взяло верх над всем, и я должен был тебе показать это перед целым народом, перед всеми моими избирателями. Я не желал этого, но иначе поступить не мог.