Граф Мирабо

Ламетт начал горячим восхвалением заслуг клуба якобинцев, выражая вместе с тем сожаление, что клуб дал место тем, кто, желая действовать против народа, надел маску патриотизма на свое лицо реакционера. Только находясь среди этого общества, Мирабо может под лицемерною личиною друга народа прибегать еще к общественному мнению. Мирабо все еще остается членом клуба якобинцев потому, что слишком хорошо знает, что ему необходимо общественное мнение как для своего оправдания, так и для того, чтобы оказать наивыгоднейшие услуги своим тайным руководителям. Если бы он вышел из этого общества, многое было бы яснее во всем положении Франции. Но он скажет вам вновь с этой трибуны, что никогда свобода не имела лучшего, чем он, друга, что он никогда не шел против интересов народа, что он не говорил в пользу абсолютного «veto» короля и не отвоевывал королю право мира и войны. Он опять сегодня скажет вам, что все его действия проистекали из воодушевления в пользу народа, в вашу пользу, но не из нашептываний, вознаграждений и ласкательств его друзей и подруг, восседающих в своих гордых замках над головами народа!

Речь эта произвела по всей зале действие необычайное. Раздались рукоплескания и бурные возгласы одобрения, а между ними слышались и угрозы, не возбуждавшие, впрочем, у Мирабо ни малейшего страха. Без признака волнения, с присущей ему непринужденностью и бесстрашием, он поворачивал голову во все стороны, спокойно выжидая и как бы изучая лица собрания. В выражении лиц нескольких блузников и рабочих, сидевших близ него, он, казалось, находил уже поддержку. Обаяние, всегда производимое его личностью на подобного рода людей, оправдалось и теперь. В ту минуту, когда его злейшие противники мечтали уже о наступлении суда над Мирабо, сидевшие перед ним рабочие повернулись к нему лицом, почтительно вынув изо рта дымившиеся у них трубочки, и, в доказательство своего доверия, наклоняясь к нему, несколько раз встряхнули его руку. Один из них, странная уличная парижская фигура, с перевязанной окровавленными тряпками головой и черными, хитро улыбавшимися глазами, доброжелательно похлопал его по плечу и громко сказал: «Теперь говорить, Мирабо, говорить, и все опять пойдет хорошо!»

– Говорить, Мирабо! – раздалось и с других сторон ободряющими его голосами.

Мирабо поднялся и, не всходя на трибуну, со своего места, мягким, почти смиренным голосом сказал:

– Граждане! Я еще не смею говорить, потому что триумвират нашего общества не вполне высказался против меня. Триумвират великих друзей народа состоит, как вам известно, из господ Дюпора, Александра Ламетта и Барнава. Мы слышали лишь господ Дюпора и Ламетта, позвольте же еще высказаться моему благородному врагу Барнаву. Он, конечно, тоже знает обо мне кое-что худое, и тогда я уже сразу скажу вам, что думаю об этих врагах и о том, действительно ли они мои благородные и правдивые враги!

– Браво, Мирабо! – раздалось со многих сторон. – Пусть еще говорит Барнав, но затем никто более не смеет предъявлять обвинений! – воскликнуло несколько других, уже почти враждебных голосов.

Барнав встал с места и сказал со своей торжественной, полусентиментальной манерой:

– Я отказываюсь от слова, но присоединяюсь вполне и самым решительным образом к основательным обвинениям, выраженным моими друзьями Дюпором и Ламеттом!

– А я обвиняю Мирабо в презренном стряпании конституции, составляющем настоящую государственную измену против народа! – воскликнул злобный, пронзительный голос, принадлежавший Робеспьеру. – Тем, что он в национальном собрании завел речь о кропании конституции, тем, что он кричит только о конституции и ни о чем больше и что в мертвую конституционную схему он хочет, как в мышеловку, изловить все народные права, он оказал содействие реакции и вступил в союз с изменниками свободы!

Тут вошел Мирабо на ораторскую трибуну. Водворилось глубокое, полнейшее молчание самого напряженного ожидания.

– Граждане! – сказал он, встряхнув головой с приятным, довольным выражением, как если бы теперь только, когда он встал перед лицом собрания, ему стало хорошо и легко. – Позвольте мне прежде всего возразить моему сотоварищу Робеспьеру, несомненно, другу народа. Таким полезным людям, которые, конечно, окажут однажды народному делу и Франции большие услуги, возражать нелегко. Если национальное собрание сделалось собранием для стряпанья конституции, то не моя же вина в этом; я ведь пользуюсь в собрании лишь одним голосом. Вы мне позволите не возражать более почтенному Робеспьеру. Но должен ли я после этого возражать господам Дюпору и Ламетту? Позвольте мне лучше прочесть два слова из случайно попавшего в мой карман листка.

Мирабо раскрыл свой портфель и, вынув из него лист бумаги, прочел тихим, почти робким голосом: «Слушано перед судом исправительной полиции по жалобе гражданина Рикетти по поводу появившегося памфлета под заглавием: “Большая, вполне раскрытая измена графа Мирабо”. Исправительная полиция, под председательством комиссара Дефрена, признала следующее: