Граф Мирабо

Робко постучала она в дверь и ждала, прислушиваясь, слова «войдите!», чтобы удостовериться в голосе того, кто ей ответит. Но Шамфор сам открыл дверь, и ее глаза встретили доброе и спокойное лицо друга, тонкие, легкой грустью подернутые черты которого при виде ее мгновенно оживились радостью и искренней симпатией. С сердечным приветствием ввел он ее в комнату и был так поражен, так неуверен в ее прибытии, что, усадив ее в кресло напротив себя, смотрел на нее некоторое время молча, хотя с тем милым, добродушным выражением, которое всякому внушало доверие.

Своей женской проницательностью Генриетта угадала, что Шамфор находится в сомнении насчет ее отношений к Мирабо и потому так сдержанно обращается к ней с вопросами. В другое время она бы этому искренно посмеялась, но теперь серьезность поручений, с которыми она прибыла в Париж, удерживала ее. Она поспешила поэтому познакомить Шамфора с настоящей целью своего прибытия и объяснить ему, что теперь дело в том, чтобы устроить ее другу почетное и безопасное возвращение в парижские общественные круги. Воодушевленно и красноречиво представила Генриетта свой план действия, состоявший главным образом в том, что она должна передать лично в руки министру королевского двора, барону де Бретейлю, привезенную ею записку Мирабо с описанием его жизни и настоящего положения его дел.

Затем она прибавила, что Мирабо поручил ей обратиться к своему столь испытанному другу Шамфору за советом о получении аудиенции у министра, а также за помощью, которую при его дружеских отношениях с графом де Водрейль он, конечно, может оказать.

Шамфор, помолчав с минуту, сказал:

– Разумеется, я вас проведу на аудиенцию к барону де Бретейль и, если вам угодно, мы отправимся для этого вместе завтра же утром в Версаль. Но с моим добрым графом де Водрейль я, по многим причинам, служить вам не смогу. Мой друг граф сам попал в немилость. Представление в его отеле «Свадьбы Фигаро» восстановило против него двор. Ему дали понять, что эта социальная адская комедия, которую после представления у него он объявил вполне невинной и исправленной, сохранила, однако, весь свой яд и в таком виде была допущена на публичную сцену. Оттого-то и столь желанного им места наставника дофина он не получил, и хотя ему ни к чему было стараться об этом, однако эта неудача повергла его в немалое отчаяние. По той же причине продал он и свой прекрасный отель на улице Бурбон, великолепные залы которого постоянно напоминали ему о злополучном представлении «Фигаро», и по той же причине я себе отыскал эту квартиру. Хотя граф купил другой, еще более блестящий и великолепный, отель и с величайшею любезностью вновь предлагал мне в нем помещение, но я воспользовался случаем, чтобы встать на ноги, представив ему необходимость разлуки для более прочного продолжения нашей дружбы. Так мы расстались, но продолжаем искренно любить друг друга. Вот почему вы меня застаете под новыми аркадами Пале-Рояля, где я основал свою философскую келью.

При этих словах Генриетта огляделась кругом и увидела, что Шамфор верно определил свою комнатку. Меблировка ее, а также примыкавшего к ней кабинета была чрезвычайно проста и ограничивалась самым необходимым. Перед ветхим диваном стоял маленький письменный стол с несколькими книгами. Несмотря на недостаток света, едва проникавшего сквозь опущенные на низеньких окнах занавеси, Генриетта заметила на столе совсем, казалось, высохшую чернильницу и с невольной улыбкой вспомнила о вечных жалобах Мирабо на редкие письма Шамфора и вообще на то, что один из самых выдающихся умов находил так мало удовольствия в работе. Тут же лежало множество отдельных, исписанных карандашом листков, на которых Шамфор отмечал свои знаменитые остроты и рассуждения, часто с удивительною краткостью и силою высказывавшие самые резкие истины.

В то время как жилище Шамфора, совершенно уединенное, действительно походило на келью философа-отшельника, из галерей Пале-Рояля, извне врывался в этот мир одинокого мыслителя шум царствовавшего здесь хаотического веселья. Слышно было шаркание ног пешеходов, шутки и остроты гуляющих, стук костяшек домино в кафе, тяжелый и равномерный звон денег в игорных залах, всевозможные выкрики в соседних помещениях, громкий смех и двусмысленности…

Шамфор видел, что Генриетта невольно прислушивалась ко всему этому, и хотел уже пуститься в свои сатирические философствования, когда вдруг заметил, что госпожа Нэра со всеми признаками сильнейшего утомления откинулась в кресле назад, и страшная бледность на лбу и щеках ясно показывали, что ей делается дурно.

Он быстро подошел к ней, желая помочь, но она опять уже раскрыла глаза, слабо улыбаясь ему. Подняв занавеси и открыв окна для свежего воздуха, он вернулся к ней, стараясь понять ее состояние и найти, чем бы он мог ей помочь.

– Бедное дитя, – проговорил он с искренним участием, – теперь я понимаю, отчего вы так изнурены и страдаете. То, что я должен вам предложить, покажется вам смешным, но это теперь всего важнее. Не правда ли, вот уже целые сутки, как вы ничего не ели?