Граф Монте-Кристо

Андреа уходил главным образом для того, чтобы избежать встречи со своим опасным другом; по той же причине он вернулся домой как можно позже. Но едва он вошел во двор, как перед ним очутился швейцар гостиницы, ожидавший его с фуражкой в руке.

— Сударь, — сказал он, — этот человек приходил.

— Какой человек? — небрежно спросил Андреа, делая вид, что совершенно забыл о том, о ком, напротив, прекрасно помнил.

— Тот, которому ваше сиятельство выдает маленькую пенсию.

— Ах, да, — сказал Андреа, — старый слуга моего отца. Вы ему отдали двести франков, которые я для него оставил?

— Отдал, ваше сиятельство.

По желанию Андреа, слуги называли его «ваше сиятельство».

— Но он их не взял, — продолжал швейцар.

Андреа побледнел; но так как было очень темно, никто этого не заметил.

— Как? Не взял? — сказал он дрогнувшим голосом.

— Нет; он хотел видеть ваше сиятельство. Я сказал ему, что вас нет дома; он настаивал. Наконец, он мне поверил и оставил для вас письмо, которое принес с собой запечатанным.

— Дайте сюда, — сказал Андреа.

И он прочел при свете фонаря фаэтона:

«Ты знаешь, где я живу, я жду тебя завтра в девять утра».

Андреа осмотрел печать, проверяя, не вскрывал ли кто-нибудь письмо и не познакомился ли чей-нибудь нескромный взор с его содержанием. Но оно было так хитроумно сложено, что, для того чтобы прочитать его, пришлось бы сорвать печать, а печать была в полной сохранности.

— Хорошо, — сказал Андреа. — Бедняга! Он очень славный малый.

Швейцар вполне удовлетворился этими словами и не знал, кем больше восхищаться, молодым господином или старым слугой.

— Поскорее распрягайте и поднимитесь ко мне, — сказал Андреа своему груму.

В два прыжка он очутился в своей комнате и сжег письмо Кадрусса, причем уничтожил даже самый пепел.

Не успел он это сделать, как вошел грум.

— Ты одного роста со мной, Пьер, — сказал ему Андреа.

— Имею эту честь, — отвечал грум.

— Тебе должны были вчера принести новую ливрею.

— Да, сударь.

— У меня интрижка с одной гризеткой, которой я не хочу открывать ни моего титула, ни положения. Одолжи мне ливрею и дай мне свои бумаги, чтобы я мог в случае надобности переночевать в трактире.

Пьер повиновался.

Пять минут спустя Андреа, совершенно неузнаваемый, вышел из гостиницы, нанял кабриолет и велел отвезти себя в трактир под вывеской «Красная лошадь», в Пикнюсе.

На следующий день он ушел из трактира, так же никем не замеченный, как и в гостинице Принцев, прошел предместье Сент-Антуан, бульваром дошел до улицы Менильмонтан и, остановившись у двери третьего дома по левой руке, стал искать, у кого бы ему, за отсутствием привратника, навести справки.

— Кого вы ищете, красавчик? — спросила торговка фруктами с порога своей лавки.

— Господина Пайтена, толстуха, — отвечал Андреа.

— Бывшего булочника? — спросила торговка.

— Его самого.

— В конце двора, налево, четвертый этаж.

Андреа пошел в указанном направлении, поднялся на четвертый этаж и сердито дернул заячью лапку на двери Колокольчик отчаянно зазвонил.

Через секунду за решеткой, вделанной в дверь, появилось лицо Кадрусса.

— Ты точен! — сказал он.

И он отодвинул засовы.

— Еще бы! — сказал Андреа, входя.

И он так швырнул свою фуражку, что она, не попав на стул, упала на пол и покатилась по комнате.

— Ну, ну, малыш, не сердись! — сказал Кадрусс. — Видишь, как я о тебе забочусь, вон какой завтрак я тебе приготовил; все твои любимые кушанья, черт тебя возьми!

Андреа действительно почувствовал запах стряпни, грубые ароматы которой были не лишены прелести для голодного желудка; это была та смесь свежего жира и чесноку, которой отличается простая провансальская кухня; пахло и жареной рыбой, а надо всем стоял пряный дух мускатного ореха и гвоздики. Все это исходило из двух глубоких блюд, поставленных на конфорки и покрытых крышками, и из кастрюли, шипевшей в духовке чугунной печки.

Кроме того, в соседней комнате Андреа увидел опрятный стол, на котором красовались два прибора, две бутылки вина, запечатанные одна — зеленым, другая — желтым сургучом, графинчик водки и нарезанные фрукты, искусно разложенные поверх капустного листа на фаянсовой тарелке.

— Ну, что скажешь, малыш? — спросил Кадрусс. — Недурно пахнет? Ты же знаешь, я был хороший повар: помнишь, как вы все пальчики облизывали? И ты первый, ты больше всех полакомился моими соусами и, помнится, не брезгал ими.

И Кадрусс принялся чистить лук.

— Да ладно, ладно, — с досадой сказал Андреа, — если ты только ради завтрака побеспокоил меня, так пошел к черту!

— Сын мой, — наставительно сказал Кадрусс, — за едой люди беседуют; и потом, неблагодарная душа, разве ты не рад повидаться со старым другом?

У меня так прямо слезы текут.

Кадрусс в самом деле плакал; трудно было только решить, что подействовало на слезную железу бывшего трактирщика, радость или лук.

— Молчал бы лучше, лицемер! — сказал Андреа. — Будто ты меня любишь?

— Да, представь, люблю, — сказал Кадрусс, — это моя слабость, но тут уж ничего не поделаешь.

— Что не мешает тебе вызвать меня, чтобы сообщить какую-нибудь гадость.