Граф Никита Панин

Едва только Елизавета удалилась, все придворные тут же забыли о девочках, и они остались одни, очарованные блеском первого придворного бала и подношений, лежащих горой на огромном подносе.

Слуги проводили их в отведенную детям комнату, по пути похватав многое из подарков, и девочки разбирали остатки с гордостью и уже зарождающимся интересом к богатству и сиянию драгоценностей.

Никита Иванович не остался на поздний обед. Он знал, что Елизаветы на нем не будет, она обычно ужинала вместе с небольшим кружком самых близких людей в своих комнатах, небольших и довольно темных, а видеть, как жрут и пьют все эти разряженные люди, у него не было ни сил, ни желания. Он рано уехал и улегся, мечтая о предстоящей встрече с той, которую боготворил. Он знал о ней все или почти все, но слухи и сплетни не играли для него никакой роли. Он знал о ее дурной славе еще в пору жизни в Александровской слободе, знал о химерическом браке с Алексеем Разумовским, камердинером и певцом, знал о связи с юным и подлым Иваном Шуваловым, знал все о неудачных сватовствах и неутомимом кокетстве. И все прощал ей. Она была для него богиней, солнцем, и пусть на солнце есть пятна, их не видно из-за ярчайшего сияния. Он не думал, что связь с царицей принесет ему богатства, поместья и крепостных. Ему не нужно было ничего, лишь бы быть вместе с ней, смотреть на нее, любоваться ее полными округлыми руками, полукружиями ослепительно–нежных грудей, видеть ее чудесное гладкое тело, гладить ее нежную бархатную кожу. Он весь измучился, болея этой любовью, Елизавета неотступно стояла в его глазах…

Может быть, еще и потому, ослепленный любовью, не заметил он на этом веселом и блестящем балу, как тихонько подошел Александр Иванович Шувалов к канцлеру Бестужеву, как что-то резко и требовательно говорил, грозил, обещал. И не знал о разговоре, который состоялся в кружке близких к Елизавете людей. Бестужев как бы невзначай заикнулся о том, что место посланника в Дании пустует уже давно, а он получил сведения, что непременно там нужно русское присутствие, да не просто присутствие, а человека молодого, умного, образованного, способного понравиться датскому двору, чтобы не возникли осложнения из-за Шлезвига, давней и завистливой мечты Петра, наследника русского престола. Елизавету все эти волнения никак не тревожили, но она лениво процедила:

— Что ж, нет, что ли, русского, да такого, как надо?

И опять Бестужев рассыпался в похвалах будущему посланнику, расписывая, каким должен быть, а такого найти сложно, и потому — быть еще и войне.

Императрица прервала нетерпеливо:

— Да говори, кто надобен?

— Вот если бы Панина Никиту… — Бестужев прищурился и, не давая императрице опомниться, опять рассыпался в похвалах:

— Вот и Иван Иванович скажет, что всем взял — и хорош собой, и спокоен, и степенен, и слова липшего не обмолвит…

И юркий Иван Шувалов подхватил:

— Не люблю я его, да что сказать, всем хорош, всем взял…

Елизавета вспомнила взгляд Панина, его любовь и трепещущую покорность, но юное личико Ивана сияло перед ней, и взгляд Панина потускнел. Да и что такое взгляд?

— Срочно, матушка, назавтра уж и в дороге быть, дела такие, что медлить — поражению подобно…

Она поглядела на того и другого, поглядела на нарочито невозмутимое лицо старшего Шувалова, погрозила им пальцем и сказала лукаво:

— Поняла я, поняла, да уж пусть будет по–вашему…

Поняла императрица всю тонкость интриги, но сил и желания бороться с любимцами у нее не было — слишком много натанцевалась в этот вечер, и поневоле согласилась с креатурой [4] Бестужева.

Еще не рассвело, а уж посланец застучал в двери квартиры Панина, выдал ему бумаги и деньги, распорядился запрягать, быстро собравшись.

Панин был изумлен, встревожен, хотел доложить о себе императрице, но она не приняла его, ограничившись указанием: пусть поспешает в Данию.

Тем же утром он выехал в путь, едва собрав все необходимое в спешке и смятении, досадуя и страдая. И понял, как ловко провели его Шуваловы, поогорчался из-за предательства своего старого друга и покровителя Бестужева и с тяжелым сердцем лежал на теплых перинах огромного тарантаса, выделенного из царских конюшен с шестеркой превосходных лошадей, и, ничего не видя, думал горькую думу и все вспоминал о том, что назначила она ему свидание в царской опочивальне, а отправила за тридевять земель.

И впервые усомнился в ее искренности и преданности верных людей. Впрочем, чего он ждал? Два–три любезных слова, два–три огненных взгляда — что все это значило в ее жизни, полной таких приключений, которые и не снились ему, простому юнкеру, прослужившему от капрала до камер–юнкера, вознесшего на своих плечах дочь чухонской прачки к вершинам трона. Он обозлился и стал с упоением вспоминать, какими неудачными были все устремления Екатерины Первой, матери Елизаветы, выдать дочку замуж…