Граф Никита Панин

Никита Иванович вскочил и кинулся навстречу брату. Обнялись и оба прослезились — давно не виделись, оба с нежностью относились друг к другу.

— Приехал, вот, — нескладицу забормотал Петр.

— По такой-то дороге, да по снегу, да в метель, — ласково выговорил Никита Иванович.

Никита Иванович все понял. Значит, беременна Марья Родионовна, будет и теперь на их старом засохшем дереве молодой росточек.

Вот радость-то.

— И по такой-то дороге да беременную жену взялся везти? — заревел он. — Вовсе у тебя ума не стало…

— А ничего, она у меня крепкая, — нежно ответил Петр Иванович.

— Сей же час к ней, да лекаря, медика придворного, да что из теплого, — заволновался Никита Иванович.

— Да у меня уж повитуха там хлопочет, к тебе вот только вырвался…

Никита Иванович опять хотел обругать брата, но времени на это уже не было — верный Федот скоро заложил карету, и братья помчались по туманному городу к старой квартире, которую снял еще Василий. С той поры она так и осталась пристанищем Паниных.

— Ежели сын народится, — говорил по дороге Петр Иванович, — Марья Родионовна решила в честь тебя Никитой назвать, а коли дочь — Катериной, — он грустно улыбнулся.

Катериной звали умершую жену Петра Ивановича.

— Зачем это Никитой, — нарочито сурово ответил старший брат, — будет, как я, старый пень, бобыль бобылем…

— И что ты в самом деле, неужели кругом девок нет? — сердился Петр.

— Да ведь не на всякую глаз упадет, а потом майся всю жизнь, — уклонился от ответа Никита Иванович.

Не мог же он признаться брату, что души не чает в Анне Строгановой, что без нее и жизни себе не представляет, а она — мужняя жена, и Синод развода не дает. Пришлось запросить даже в Ватикане Римскую церковь. Но и там не склонны разбивать церковный брак…

Синод опрашивает свидетелей, требует оснований для развода — родители говорят, и все знакомые тоже — ничем не ущемляет Александр Сергеевич своей жены, полную волю ей дал, содержит в роскоши и неге, чего еще надобно женщине? Да и дела тянутся такие десятилетиями — не спешат духовные лица. Вот если бы Екатерина вмешалась, но и она против, Строганов у нее на самом хорошем счету, и она не хочет ему несчастья. А он, видно, на все готов, чтобы не потерять красавицу Анну…

Никита Иванович тяжело вздохнул.

Они доехали скоро, хоть и полна была улица колдобинами мерзлой грязи.

И уже в крохотной передней, в холодных сенях услышали крик…

— Что, что, что? — закричал Петр Иванович и кинулся к лестнице, но ноги подвели его, и он тяжело осел прямо на приступку. Никита Иванович бросился вверх, обогнул брата и подскочил к низкой двери, ведущей в светелку. Рывком распахнул и вбежал внутрь, но остановился на пороге, смущенный и растерянный. Низкая и широкая комната была жарко натоплена, запахи лекарств и трав носились в воздухе, а на широкой белой кровати, стоящей прямо посредине, горой возвышалась Марья Родионовна.

Рот ее широко раскрылся в крике, а стоящая рядом старуха в белом, повязанном по самые брови платке и кожаном фартуке приговаривала спокойно и негромко:

— Кричи, кричи, милая, легче будет, никому нет до тебя дела…

Увидев Никиту Ивановича в шубе и заиндевевшей шапке; Мария Родионовна кричать не перестала, но замахала рукой, указывая повитухе на вошедшего.

— Ой, бесстыдник, — обернулась к нему повитуха, — пошел вон, не видишь, женщина рожает, а он зенки вылупил…

Смущенный и растерянный Никита Иванович попятился, закрыл дверь и потихоньку спустился к брату, все еще тяжело дышавшему на приступке лестницы.

— Что, что? — не уставал он повторять…

— Повитуха там, — смущенно забормотал Никита Иванович, — прогнала меня, «бесстыдником» назвала.

Петр Иванович бессильно замолчал, а потом как спохватился:

— Что-то рано, неуж с самой первой ночи? — и покраснел под взглядом Никиты Ивановича.

Ноги его отошли, и он тяжело встал, провел брата в низкую просторную горницу.

Крик все продолжался, и оба они, поеживаясь, сбросили шубы, присели к столу. Дворовые девушки то и дело проносились через горницу — то с большим тазом в руках, то с ушатом горячей воды, то с полотенцами.

На них никто не обращал внимания.

— Как она кричит, — морщился, как от зубной боли, Петр Иванович, — Катюша так никогда не кричала, постонет немного и все…

— Значит, здорова, коли так кричит, — смущенно отзывался Никита Иванович, успокаивая брата.

Наконец кто-то из дворни догадался принести самовар, они налили чаю в чашки, но сидели, не притрагиваясь ни к чаю, ни к меду, поставленному на большом круглом столе, ни к мелким баранкам, насыпанным в резное деревянное блюдо.

Никита Иванович еще никогда не был в таком положении, не доводилось ему слышать криков роженицы, и он страдальчески морщил брови при каждом стоне. Ему хотелось хоть что-то сказать брату, но он не смел и рта раскрыть.

Крики смолкли, наверху зашуршали, забегали, засуетились. Потом опять закричала женщина, так протяжно, воюще, по–звериному, что Никита Иванович содрогнулся. Так, значит, страдает женщина, дарующая жизнь младенцу…

Петр Иванович уже немного отошел и все рвался идти наверх, но Никита Иванович удерживал его.