Граф Никита Панин

И дворяне выжимали из своих крепостных все, что могли. Безнаказанность усилила жестокость, рабство стало невыносимым.

Видел это Панин, с горечью сознавал, что рабство — тормоз для развития России, и мягко, ненавязчиво старался и Екатерине внушать эти мысли. Но трон подпирался дворянством, и Екатерина не могла подводить мину под свое царствование.

Панин не раз указывал Екатерине, что население уменьшается, что крестьяне бегут в другие страны, тем пополняя население тех государств.

— Надо увеличивать население? — снова переворачивала его мысль Екатерина. — Будем ввозить колонистов.

И ввезла немцев и даровала им лучшие земли, вроде бы пустующие, но почти повсеместно занятые русским населением.

Немцам отводили самые плодородные земли, обеспечивали их деньгами на переезд, селили в уже построенных домах.

Местные крестьяне возмущались, когда их просто выселяли, сгоняли с земель. Колонисты–немцы благоденствовали, а русский крестьянин снова оставался гол, бос, наг и бежал искать лучшей доли.

Екатерина поручила опекать новоприбывающих переселенцев Григорию Орлову. Земли, занятые местными крестьянами, он решил дать им на выкуп, а если не могут выкупить, отнимать. Наделы колонистам были отданы бесплатно и в двадцать–тридцать раз превышали наделы крестьян.

Интересно, что эти немцы не испытали никакой благодарности к столь щедрой для них императрице: когда много лет спустя в Крыму было решено поставить памятник Екатерине, колонисты отказались вносить пожертвования и демонстративно отсутствовали на его открытии. Зато в 1901 году на их деньги в Москве на Божедомке был сооружен памятник германскому канцлеру Бисмарку.

Сколько Никита Иванович ни старался, но образ отца, Петра III, таинственным образом исчезнувшего, манил и пленял воображение наследника. Он не помнил его — слишком редко наведывался тот к сыну. Только однажды, когда в Петербург приехал принц Георг Гольштейн–Готторпский — дядя Петра и Екатерины — уговорил его Никита Иванович сделать Павлу экзамен. Не прямо обращался к царю, а через принца, иначе заманить императора к родному сыну не представлялось возможности. Петр отговаривался: «Все равно я в этом ничего не понимаю», — но дядя настаивал.

Петру пришлось присутствовать на экзамене. Павел очень волновался, и Никита Иванович долго успокаивал цесаревича.

Однако экзамен провели, и обрадованный отец бросил фразу, которая запомнилась Павлу на всю жизнь:

— Право, думаю, этот плут знает больше нас с вами…

Эту фразу Павел берег в душе. Никто, конечно, не заговаривал при нем об отце, и эта таинственность сформировала у него мнение, которое он потом высказал в письме к Никите Ивановичу в такое время, когда уже можно было думать о цельности характера Павла:

«Вступил покойный мой отец на престол и принялся заводить порядок, но стремительное его желание завести новое помешало ему благоразумным образом приняться за оный. Прибавить к сему, что неосторожность, может быть, была у него и в характере, и от ней делал многие вещи, наводящие дурные импрессии, которые, соединившись с интригами против персоны его, и погубили его»…

Панин замечал, что ум Павла крепнет, и ум логический, и отношение его к Екатерине стало существовать по контрасту с отношением к отцу…

Никита Иванович все больше и больше разочаровывался в Екатерине. Он видел, как фавориты наполняли ее двор, как раздаривала она крепостных, ордена, чины, богатства Григорию и Алексею Орловым, понимал, что императрица страшится, боится удальцов, потому и задабривает. Своему сыну, наследнику престола, отпускала она деньги со скупостью истой немки–хозяйки.

Встреча с Анной Строгановой повернула его жизнь в другое русло. Едва вставал он, как с тщательностью делал туалет, заботился о нарядах и париках, уезжал в дом Строгановой и проводил там не только целые дни, но и ночи.

Но никогда не оставался наедине с хозяйкой дома.

Вечно у Строгановой толпился народ — обожатели, искатели денег, самый разный люд, все больше из богатых и знатных.

Никита Иванович подолгу разговаривал со всеми, играл в карты нередко до пяти–шести часов утра, но никогда не мог остаться с Анной наедине, никогда не мог сказать ей о своей глубокой привязанности и любви.

Поведение его, однако, вызвало толки не только в Российской империи. Панина уже знали в Европе, знали, кто стоит за всеми дипломатическими интригами и интересами России, и иностранным государям была небезразлична фигура первого министра по иностранным делам. Его пытались подкупить, предлагая немалые деньги, но он, всегда нуждавшийся в средствах, с негодованием отвергал взятки, слыл неподкупным и старающимся ради только интересов России. И потому малейшее его слово переносилось в Европу.

Вот как писал об этой поре его жизни сэр Джордж Макартней государственному секретарю герцогу Графтону в Лондон: