Граф Никита Панин

— А что, Бернсторф начинает свой день так рано? — осторожно спросил Никита Иванович.

— Да разве рано, — удивился Ассебург, — солнце уже давно встало, а раз оно принялось за работу, негоже и нам отставать…

Эти слова понравились Никите Ивановичу, и он встал, чтобы приготовиться к встрече с самым влиятельным лицом в королевстве.

Бернсторф жил в том же Христиансборге, королевском дворце, где жил сам король с семейством. Он занимал правое крыло этого огромного длинного здания, но вход его был не с фасада, не с парадного высокого крыльца, а сзади. И, подъехав туда на четверке своих гнедых, Никита Иванович увидел суету, которая, конечно же, раздражала бы короля. Носились курьеры в синих куртках и черных касках с плюмажами, сновали чиновники в зеленой форме государственных служащих, непрерывно подъезжали и уезжали экипажи от самых красивых гербовых карет до обычных пролеток и возков, обтянутых рогожей.

— День действительно начинается здесь рано, — заметил он Ассебургу, неуклюже вылезая из кареты и спрыгивая на утрамбованный песок дорожки, ведущей к низенькому крыльцу с навесом из досок.

— Да, зато мы рано уходим домой, и время остается и для других забот, — беспечно ответил ему Ассебург и повел внутрь дворца.

Нигде не было никакой охраны, хотя у входа в кабинет Бернсторфа стояли два лакея в белых перчатках и лаковых башмаках.

Навстречу им поднялся невысокий человек с довольно объемистым брюшком, огромными залысинами на большой голове, без парика и одетый в самый скромный наряд, какой можно увидеть на каком-нибудь самом скромном служащем.

Он подошел к Панину, вглядываясь в него тусклыми голубыми глазами, и сказал:

— Много слышал о вас. Рад познакомиться. Иоганн Гартвиг Бернсторф. Знаю, зовут вас Паниным, Никита, если не ошибаюсь…

Панин молча и удивленно пожал его мягкую руку.

— Прошу вас без этикета и церемоний. Мы привыкли попросту решать свои дела…

Бернсторф указал ему на жесткий стул, стоящий возле круглого стола, накрытого бордовой бархатной скатертью, и сам сел на другой такой же против Панина.

Ассебург примостился на мягком пуфе возле низенького столика, на котором стояли чашки с кофе и бисквиты.

— Давайте сюда ваши верительные грамоты, — протянул мягкую, пухлую руку Бернсторф, — забудьте о церемониях. У короля нет времени принимать вас…

Никита Иванович встал.

— Прошу простить меня, — отчетливо, но стараясь смягчить свой голос, заговорил он, — но моя всемилостивейшая государыня приказала мне вручить верительные грамоты монарху этой страны и никому другому.

— Понимаю вас, — мягко улыбнулся Бернсторф, — оставим это. Король Примет вас, как только ему будет угодно. А сейчас, если вы не возражаете, мне бы хотелось задать вам один вопрос: принц Петр все еще хочет овладеть Шлезвигом?

Никита Иванович понял, что ему расставили ловушку. Как ответить этому всемогущему министру, чтобы ответ его не расценили как покушение на собственность Дании, но и чтобы сила русского государства не поддавалась сомнению.

— Думаю, что дело это нуждается в серьезном обсуждении и пока что моя государыня, императрица Великия и Малыя Руси…

Он перечислил все титулы императрицы, их было так много, и он нарочито медленно, отчетливо и ясно произносил их все, лихорадочно собираясь с мыслями:

— …Не уполномочила меня обсуждать подобные вопросы. Если вы настаиваете, я доложу об этом государыне и покорнейше прошу подождать ответа…

Бернсторф с уважением, посмотрел на Панина. Нет, этот молодой человек, расфранченный, выбритый чисто, пахнущий дорогими духами и в роскошном парике обладает терпением и дипломатическим тактом. Это все, что хотел выяснить канцлер.

Выходя от Бернсторфа, Никита Иванович с горечью подумал, что не нашел нужных слов, чтобы осадить нетерпеливого канцлера, задавшего ему самый каверзный вопрос в истории отношений России с Данией.

— Я надеюсь, мы будем друзьями, — попрощался с ним Ассебург, и Никита Иванович вернулся домой.

Он недоумевал: зачем вызвал его Бернсторф к себе, зачем нужно было ему прощупывать нового русского посла, что все это значит? И как выглядел он в глазах этого могущественного человека, и не подвел ли он своими словами матушку Елизавету?

Он сбросил роскошный парик, скинул расшитый золотом камзол, растянулся на мягкой кушетке и принялся размышлять…

Почему так распорядилась судьба, что он попал сюда, в чужую далекую страну, к чужому двору, зачем нужно ему опасаться одутловатого и тусклоглазого Бернсторфа, зачем ему все эти верительные грамоты, представления? Ему вспомнились белые округлые руки Елизаветы, ее блестящие синие глаза, ее круглые щеки с неизменным румянцем и голубые жилки на виске. Как она была хороша и как страдал он вдали от нее!..