Граф Обоянский, или Смоленск в 1812 году

24 августа, около обеда, сидели в кабинете Софии, обращенном в спальню майора Беценваля, которого тут не было, два его друга: они, казалось, не расположены были к разговору; несколько отрывистых слов начинали и пресекали их беседу.

— Знаешь ли что, мой красавец, де Летр, — сказал наконец капитан Лебрюн, плотный, небольшого роста офицер, своему товарищу, стройному, прекрасному мужчине, задумчиво сидевшему подле его, на диване, — я рад за тебя, что мы живем в таком уединении: это сбережет твое сердце; я не помню области, не помню десятидневной стоянки, где б ты не влюбился в какую-нибудь прекрасную неприятельницу. Не правда ль? За недостатком, я думаю, ты мечтаешь теперь о этих двух именах, которые замечал на подписи книг; что из этих Annette и Sophie ты создал уже два идеальные существа, которые очень милы и соприсутствуют тебе… Что же ты молчишь? Смотри, душа моя, не обманись; может быть, это не что иное, как маменька с дочкой; может быть, что и того хуже, это две сестры, старухи…

— Не может быть, — перебил рассеянно другой, — я уверен, что Софья молоденькая девушка, очень миленькая, а другая… Но до другой мне и дела нет, она гораздо старее… Вот видишь, мой милый, как я тебя опытнее, даром что моложе. Открыть ли тебе секрет, как в этом удостовериться? Это очень просто, а ты не сумеешь. Отбери несколько книг с той и другой подписью, всмотрись, и цвет чернил тебя уведомит, что одна писала гораздо прежде другой, то есть, без обиды первой, она по крайней мере десятью годами старее последней.

— Только-то?

— Чего же более? Стало быть, София моложе; а что она мила, умна, в этом уверяет выбор книг… Но мне лень, Лебрюн, замолчи, пожалуйста!

Капитан действительно замолчал; он набил трубку, прошелся раза два по комнате и остановился перед де Летром.

— Я раз только, — начал он, — или, лучше сказать, раз еще только в жизни был влюблен, в Испании, — одна прекрасная, любезная девушка вскружила мне голову, я открылся ей в любви, через ее дядю, у которого старый замок мы накануне только взяли приступом. Красавица велела мне отвечать, тем же путем, что мое открытие в любви принимает за дерзость, которую однако же прощает мне, потому что заметила с первого взгляда, что я не более кто, как солдат.

— Как мила! — проворчал де Летр.

— Смейся, душа моя, — продолжал капитан, — но я и теперь еще вспоминаю эту девушку только по большим праздникам.

— Поздравляю тебя!

— Не с чем, душа моя; это все ведь существенность, а не твоя мечта. Кстати, де Летр: я думаю, что русская девушка должна быть хороша; холодный климат долее сберегает красоту.

— Ты говоришь о красоте как о солдатской амуниции: предпочитаешь всему прочность.

Капитан захохотал и отошел прочь.

— Нет, — сказал он, — я вижу, что с тобой сегодни не разболтаешься; я помню одну бессонную ночь в Мадриде, тогда еще только начинался твой сплин…

Раздавшаяся близ дверей походка майора перебила речь; он вошел торопливо в комнату, не обратив внимания к посетителям, бросил на окно фуражку, расстегнул сюртук и стал ходить взад и вперед большими шагами.

— Что ты, Беценваль, — начал капитан, — ты как будто не рад, что нас увидел.

— Ни рад, ни нет, — отвечал майор, продолжая ходить и потирая себе обеими руками лоб, — мне грустно, я сидел у раненого русского полковника; он худ, очень худ!

— Я его вчера видел, — сказал де Летр, встав с места и подойдя к майору, около полудня он пришел в память и очень страдал.

— Теперь он тоже в памяти; он задавал мне вопросы, на которые так печально отвечать умирающему неприятелю. Я доволен только одним, что обрадовал его известием о прибытии к русской армии генерала Кутузова. С сердечным умилением он взглянул на небо и набожно перекрестился. «Я служил у Кутузова, — сказал он, — я его знаю и люблю его… Слава богу…» — Сказав сие, Беценваль круто поворотился и начал опять ходить; казалось, на больших черных глазах его блеснули слезы.

— Ты расчувствовался, душа моя, — вскричал ле Брюн, — постой, я тебя развеселю.

Он схватил стоявшую на полу в углу комнаты бутылку вина, налил стакан и, подойдя к барону, сказал:

— Выпьем, друг, за здоровье капралика[32] и его непобедимых солдат.

— Пей хоть за черта, — отвечал майор с досадою. — Послушай, ле Брюн, — продолжал он, — ты знаешь, за что я тебя люблю, — за твое неподражаемое хладнокровие в схватке; но у тебя нет сердца. Пей сейчас за здоровье русских раненых или ты не друг мне.

— За здоровье русских раненых! — вскричал добродушный ле Брюн, тронутый упреком и огорчением старого своего приятеля, и выпил до дна налитый стакан.

— Ну, мы помирились, — сказал барон, заключив его в своих мужественных объятиях, — осушим же всю бутылку за здоровье их.

— Прекрасно! — вскричал поручик де Летр, обнимая Беценваля, — прекрасно, друг мой!

— Примите же оба мое предложение: выпить этот тост у кровати русского полковника.

— Благородное предложение, — отвечал барон, — и я принимаю его, но мы можем обеспокоить больного; отложим это до первого удобного случая или, по крайней мере, спросим позволения у доктора.