Граф в законе. Изгой. Предсказание

— У меня тут гастролер появился. Похоже, гипнотизирует и отнимает деньги. А потерпевшие никого и ничего не помнят. Возможно такое?

— Вполне возможно.

— Так вот, я сижу и мучаюсь, как мне добраться до этого гипнотизера?

— Есть один способ. — Матвей Самуилович помолчал, покашлял в трубку. — Потерпевших ввести в гипнотическое состояние и расспросить.

— А вы не могли бы?..

— Я? — Шеленбаум был, кажется, удивлен. — Я могу. Это моя профессия. Но вам известно, уважаемый Иван Дмитриевич, что существует правило: не применять гипноз в судебно-медицинской практике?

— Известно. Я прошу вас сделать это неофициально, ну, как небольшой научный эксперимент.

— Подобный эксперимент может вам дать ложные факты. — По учащенному дыханию было слышно, что Матвей Самуилович волнуется. — Гипнотики часто говорят неправду. То, что мы узнаем, нельзя расценивать как достоверное, истинное.

— Согласен с вами, — не сдавался Кондауров, — Я же прошу вас о другом. Потерпевшим явно внушили, чтобы они забыли все происходившее. А вы только снимете запрет, наложенное на них табу, и все… А что они потом будут говорить, я приму как одну из версий.

— Только снять табу? Занятный поворот. Хорошо, я попробую. Только мне нужен магнитофон для моей кассеты и мягкие кресла.

— Спасибо, Матвей Самуилович, все будет сделано. Высылаю за вами машину.

Белобрысый лейтенантик, получив приказание раздобыть магнитофон и два кресла для сеанса гипноза, посмотрел на Кондаурова так, как, наверное, смотрели бы верующие на спустившегося с облаков небожителя.

Войдя в кабинет, Шеленбаум совсем по-детски обнял, прижался щекой к груди Кондаурова.

— Только ради вас, только ради вас, Иван Дмитриевич.

Он вложил кассету в магнитофон, нажал клавишу. Кабинет заполнила мягкая, неторопливая музыка.

— Приглашайте пострадавших. — Так добрый хозяин встречает милых желанных гостей. Пожал каждому руку, внимательно заглянул в глаза, смягчил голос до нежной отеческой ласки, — Садитесь, дорогие мои, отдохните немного. Я вам помогу, обязательно помогу. Сейчас мы проведем маленький, приятный-приятный сеанс расслабления, и вы мне все расскажете. Все расскажете.

Шеленбаум опустился напротив них на стул и, странно, не стал магнетизировать потерпевших взглядом, чего ждали сидевший за своим столом Кондауров и замерший в немом оцепенении у двери белобрысый лейтенант, а, наоборот, задумчиво склонил голову, словно погрузился в приятные воспоминания.

Прошло секунд десять-пятнадцать, и он тихо, почти шепотом заговорил:

— Совсем недавно я провел последний день отпуска у моря. Лежал на теплом песке и чувствовал, как тело блаженно расслабляется, расслабляется, расслабляется… Смотрел в небо. У меня слегка кружилась голова, одолевала дремота, дремота… Хотелось закрыть глаза… Лежать так долго-долго в полусне, слушая шум набегающих, набегающих волн. Как мне хочется, чтобы и вам сейчас было так же хорошо… Чтобы вы почувствовали теплоту песка, расслабились, закрыли глаза и углубились в мирное-мирное блаженство…

Кондауров невольно тряхнул головой, чтобы сбросить наплывающую сонную одурь. Белобрысый лейтенантик привалился к дверному косяку и старательно, как резиновая маска, открывал-закрывал глаза. А те двое — Восклицательный Знак и румяная девушка — уже тихонько посапывали в креслах.

— Вам хорошо, молодой человек? Вы отдыхаете? — обратился Шеленбаум к Восклицательному Знаку.

— Хорошо… — ответил тот вяло. — Отдыхаю…

— Вспомните теперь тот день, когда вы брали деньги в банке. Вы положили их в карман. Вышли на улицу. Пошли. Закурили. Что было дальше?

— Сунул руку в карман. Денег нет.

— Кто-то подходил к вам?

— Не помню.

— Кто-то угрожал вам?

— Не помню.

— Понятно. Над вами висит страх. Сейчас я сниму этот страх. Сейчас… Сейчас… — Шеленбаум подался вперед, сделал несколько движений, как бы приглаживая ауру его головы. — Все уходит, уходит… Страх ушел… Я снял его, теперь вы можете говорить. Вы вышли из банка. Закурили. Затем…

— Затем… — сонно повторил потерпевший. — Затем…

— Ну-ну, что было дальше?

— Что-то было. Не помню.

— На что похоже это «что-то»?

— Не знаю. Не могу объяснить.

— Вам кто-то мешает говорить?

— Нет, не мешает. Я не помню. Закурил. Потом… Потом в карман — денег нет…

Шеленбаум повернулся к Кондаурову.

— Иван Дмитриевич, видимо, внушение «забыть все» было очень сильным. Не могу снять запрет. Или действительно ничего не было. Я вывожу его из транса, не возражаете?

— Хорошо, — угрюмо согласился Кондауров.

С румяной девушкой повторилось все то же. «Не помню», «не знаю» — отвечала она.

Только при слове «Иванов» мелко вздрагивали ее губы. Кондауров заметил, как напрягся, замер в ожидании Шеленбаум. Теперь уже в его бесконечных вопросах все чаще, настойчивее и громче стала повторяться эта безликая фамилия.

Наконец девушка вскрикнула:

— Вижу!

— Что видите? — поспешил Шеленбаум.

— Руку вижу на бланке… Его рука…

— А может, рука инкассатора?

— Нет, его! Та большая, жилистая. А эта белая, с тонкими пальцами.

Большего Шеленбаум не смог добиться. Когда они остались вдвоем с Кондауровым, он печально и устало произнес: