Графиня де Монсоро

— Черт побери! Я его похитил, — сказал Шико.

— И хорошо сделали. Бедняга!

— Его светлость герцог де Гиз предложил мне взять его под свое покровительство.

— Как, великий Генрих де Гиз? Генрих Свя…

— Генрих Святой.

— Да, вы верно сказали, Генрих Святой.

— Но я боюсь гражданской войны.

— Ну, коли так, — сказал хозяин, — если вы друзья герцога де Гиза, стало быть, вы знаете это?

И он сделал рукой перед глазами Шико нечто вроде масонского знака, с помощью которого лигисты узнавали друг друга.

Шико в ту знаменитую ночь, проведенную им в монастыре св. Женевьевы, заметил не только этот жест, который раз двадцать мелькал перед его глазами, но и ответный условный знак.

— Черт побери! — сказал он. — А вы — это?

И, в свой черед, взмахнул руками.

— Коли так, — сказал хозяин гостиницы, проникнувшись полным доверием к новым постояльцам, — вы здесь у себя, мой дом — ваш дом. Считайте меня другом, а я вас буду считать братом, и если у вас нет денег…

Вместо ответа Шико вытащил из кармана кошелек, который, хотя уже несколько осунулся, тем не менее все еще сохранял тучность, радующую глаз и невольно внушающую доверие.

Вид округлого кошелька всегда приятен: да, он радует даже великодушного друга, который предложил вам денег, но, взглянув на ваш кошелек, убедился, что вы в них не нуждаетесь и что, таким образом выказав свои благородные чувства, он избавлен от необходимости подкрепить слова делом.

— Хорошо, — сказал хозяин.

— Я вам скажу, — добавил Шико, — дабы успокоить вас еще больше, что мы странствуем с целью распространения веры, и наши путевые расходы нам оплачивает казначей святого Союза. Укажите нам гостиницу, где мы могли бы ничего не опасаться.

— Проклятье! — воскликнул хозяин. — Нигде вы не будете в большей безопасности, чем здесь, у меня, господа. Я за это ручаюсь.

— Но вы только что говорили о человеке, снявшем соседнюю комнату.

— Да, но пусть он ведет себя примерно. Как только я замечу, что он шпионит за вами, — слово Бернуйе, он вылетит отсюда.

— Вас зовут Бернуйе? — спросил Шико.

— Да, это мое имя, сударь, и, смею заметить, я горжусь тем, что оно известно среди верных если не в столице, то, во всяком случае, в провинции. Одно ваше слово, одно-единственное — и я выброшу этого проходимца из гостиницы.

— Зачем? — сказал Шико. — Напротив, оставьте его здесь. Всегда предпочтительней иметь врагов около себя, по крайней мере, тогда за ними можно следить.

— Вы правы, — сказал Бернуйе, восхищенный умом своего постояльца.

— Но что заставляет вас принимать этого человека за нашего врага? Я говорю: “За нашего врага”,— продолжал гасконец с ласковой улыбкой, — ибо я вижу, что мы братья.

— Да, да, конечно, — сказал хозяин. — Что заставляет меня…

— Вот именно, что заставляет вас?

— А то, что он прибыл сюда одетый лакеем, а здесь переоделся вроде бы в адвоката. Но он адвокат не больше, чем лакей; я заметил, что из-под плаща, который он бросил на стул, торчит кончик длинной шпаги. К тому же он мне говорил о короле с почтением, которого сейчас ни от кого уже не услышишь, и, наконец, он признался, что выполняет какое-то поручение господина де Морвилье, а вам должно быть известно, что Морвилье — министр у Навуходоносора.

— У Ирода, как я его называю.

— Сарданапала!

— Браво!

— Эге, да мы понимаем друг друга с полуслова, — сказал хозяин гостиницы.

— Черт возьми! — подтвердил Шико. — Решено, я остаюсь.

— Полагаю, что вам лучше остаться.

— Но ни слова ни о моем родственнике…

— Разрази меня гром!

— … ни обо мне.

— За кого вы меня принимаете? Но тише, я слышу чьи-то шаги.

На пороге появился Горанфло.

— О! Вот этот достойный человек! — воскликнул хозяин.

И, подойдя к монаху, сделал перед ним знак лигистов.

При виде этого знака Горанфло обуяли изумление и страх.

— Отвечайте, отвечайте же, брат мой, — сказал Шико. — Наш хозяин знает все, он из наших.

— Из каких наших? — усомнился Горанфло. — Как это понять?

— Из святого Союза, — вполголоса сказал Бернуйе.

— Вы видите, что ему можно ответить. Отвечайте же!

Тогда Горанфло сделал ответный знак, чем донельзя обрадовал хозяина.

— Однако, — сказал монах, торопясь переменить разговор, — мне обещали херес.

— Херес, малага, аликанте — все вина моего погреба в полном вашем распоряжении, брат мой.

— Горанфло перевел свой взгляд с хозяина на Шико, а с Шико на небеса. Он ничего не понимал в том, что случилось, и было видно, как в своем чисто монашеском смирении он признает себя недостойным свалившегося на его голову счастья.

Горанфло напивался три дня подряд: первый день — хересом, второй — малагой, третий — аликанте, но в конце концов признал, что самое приятное опьянение у него наступает после бургундских вин, и на четвертые сутки вернулся к шамбертену.

Эти четыре дня, пока монах занимался своими изысканиями, Шико не покидал комнаты и с утра до вечера следил за поведением адвоката Никола Давида.

Хозяин, который приписывал это затворничество страху перед предполагаемым приверженцем короля, изощрялся в издевательствах над нежелательным постояльцем.