Графиня де Монсоро

— Как осел после винопоя, — сказал Шико, пожимая плечами.

Потом он довел монаха до кресла, в которое Горанфло немедленно погрузился, испустив радостное “Ух!”.

Шико закрыл дверь и подошел к монаху с таким мрачным выражением лица, что тот понял — ему придется кое-что выслушать.

— Ну что там еще? — сказал он, будто подводя этим последним словом итог всем мучениям, которые Шико заставил его претерпеть.

— А то, — сурово ответил Шико, — что ты пренебрегаешь прямыми обязанностями своего сана, ты закоснел в распутстве, ты погряз в пьянстве, а в это время святая вера брошена на произвол судьбы, разрази меня гром!

Горанфло удивленно воззрился на собеседника.

— Вы обо мне? — переспросил он.

— А о ком же еще? Погляди на себя, смотреть тошно: ряса разодрана, левый глаз подбит. Видать, ты с кем-то подрался по дороге.

— Вы обо мне? — повторил монах, все более и более поражаясь граду упреков, к которым Шико обычно не был склонен.

— Само собой, о тебе; ты по колено в грязи, и в какой грязи! Сразу видно, что ты нализался где-то в предместьях.

— Ей-Богу, вы правы, — сказал Горанфло.

— Нечестивец! И ты называешься монахом монастыря святой Женевьевы! Будь ты еще францисканец…

— Шико, друг мой, я виноват, я очень виноват, — униженно каялся Горанфло.

— Ты заслужил, чтобы огонь небесный спалил тебя всего до самых сандалий. Берегись, коли так будет и дальше, я тебя брошу.

— Шико, друг мой, — сказал монах, — вы этого не сделаете.

— И в Лионе найдутся лучники.

— О, пощадите, мой благородный покровитель! — взмолился монах и не заплакал, а заревел, как бык.

— Фу! Грязная скотина, — продолжал Шико свои увещевания, — и подумать только, какое время ты выбрал для распутства! Тот самый час, когда наш сосед кончается.

— Это верно, — сказал Горанфло с глубоко сокрушенным видом.

— Подумай, христианин ты или нет?

— Да, я христианин! — завопил Горанфло, поднимаясь на ноги. — Да, я христианин! Клянусь кишками папы римского! Я им являюсь; я это провозглашу, даже если меня будут поджаривать на решетке, как святого Лаврентия.

И, протянув руку, будто для клятвы, он заорал так громко, что в окнах зазвенели стекла:

Я богат, мой милый сын,
Тем, что я христианин!

— Хватит, — сказал Шико, рукой зажимая монаху рот, — если ты христианин, не дай твоему брату-христианину умереть без покаяния.

— Это верно. Где он, мой брат-христитанин? Я его исповедую, — сказал Горанфло, — только сначала я выпью, ибо меня мучит жажда.

Шико передал Горанфло полный воды кувшин, который тот опорожнил почти до самого дна.

— Ах, сын мой, — сказал он, ставя кувшин на стол, — голова моя проясняется.

— Вот это хорошо, — ответил Шико, решив воспользоваться этой минутой прояснения.

— Ну а теперь, дорогой друг, — продолжал монах, — кого я должен исповедовать?

— Нашего бедного соседа, он при смерти.

— Пусть ему принесут пинту вина с медом, — посоветовал Горанфло.

— Я не возражаю, однако он более нуждается в утешении духовном, чем в мирских радостях. Это утешение ты ему и принесешь.

— Вы думаете, господин Шико, я к этому достаточно подготовлен? — робко спросил монах.

— Ты! Да я никогда еще не видел тебя столь исполненным благодати, как сейчас. Ты его быстрехонько вернешь в лоно истинной веры, если он заблуждался, и пошлешь прямехонько в рай, если он ищет туда дорогу.

— Бегу к нему.

— Постой, сперва выслушай мои указания.

— Зачем? Я уже двадцать лет монашествую и уж наверное знаю свои обязанности.

— Но сегодня ты будешь исполнять не только свои обязанности, но также и мою волю.

— Вашу волю?

— И если ты в точности ее исполнишь, — ты слушаешь? — я оставлю на твое имя в “Роге изобилия” сотню пистолей: хочешь — ешь, хочешь — пей.

— Я буду и пить и есть, мне так больше нравится.

— Пусть так. Сто пистолей, слышишь? Если только ты исповедуешь этого почтенного полупокойника.

— Я его исповедую наилучшим образом, забери меня чума! Как вы хотите, чтобы я его исповедал?

— Слушай: твоя ряса облекает тебя большой властью, ты говоришь и от имени Бога, и от имени короля. Надо, чтобы ты уговорил этого человека отдать тебе бумаги, которые ему только что привезли из Авиньона.

— А зачем мне его бумаги?

Шико с сожалением посмотрел на монаха.

— Чтобы получить тысячу ливров, круглый дурак, — сказал он.

— Вы правы, — согласился Горанфло. — Я иду туда.

— Постой еще. Он скажет тебе, что уже исповедался.

— Ну, а если он и в самом деле уже исповедался?

— Ты ему ответишь: “Не лгите, сударь. Человек, который вышел из вашей комнаты, не духовное лицо, а такой же интриган, как и вы сами”.

— Но он рассердится!

— А тебе-то что? Пускай, раз он при смерти.

— Это верно.

— Теперь тебе ясно: можешь говорить ему о Боге, о дьяволе, о ком и о чем хочешь, но любым способом заполучи бумаги, привезенные из Авиньона. Понимаешь?

— А если он не согласится их отдать?

— Откажи ему в отпущении грехов, прокляни его, предай его анафеме.

— Да я просто отберу их у него силой.

— Пускай так. Однако достаточно ли ты протрезвел, чтобы выполнить все мои указания?

— Выполню все неукоснительно, вот увидите.