Графиня де Шарни. Части 1, 2, 3

Бедная королева допустила оплошность, как это нередко с ней случалось: г-н де Буйе и без этой милости был бы ей предан; однако этой милостью, оказанной г-ну де Буйе в присутствии г-на де Лафайета (его она никогда не допускала до своей руки), королева словно проводила между собой и Лафайетом границу и обижала человека, которого ей прежде всего необходимо было сделать своим другом.

С неизменной любезностью, однако слегка изменившимся голосом Лафайет произнес:

— Клянусь честью, дорогой кузен, я напрасно предложил представить вас ее величеству — мне кажется, уместнее было бы вам самому представить меня ей.

Королева была очень рада видеть перед собою одного из преданных слуг, на кого она могла положиться; женщина испытывала гордость поскольку сумела, как ей казалось, произвести на графа впечатление, и потому, чувствуя, что в сердце ее вспыхнул свет молодости, угасший, как она полагала, навсегда, и на нее пахнуло ветром весны и любви, умершим, как она полагала, навеки, — она обернулась к генералу Лафайету и, одарив его одной из своих улыбок времен Трианона и Версаля, сказала ему:

— Господин генерал! Граф Луи не такой строгий республиканец, как вы; он прибыл из Меца, а не из Америки.

Он приехал в Париж не для работы над новой конституцией, а для того, чтобы засвидетельствовать мне свое почтение. Так не удивляйтесь, что я, несчастная, наполовину свергнутая королева, оказываю ему милость, которая может еще что-нибудь значить для него, бедного провинциала, тогда как вы…

И королева жеманно улыбнулась, почти так же кокетливо, как в дни своей юности, словно говоря: "Тогда как вы, господин Сципион, вы, господин Цинциннат, способны лишь посмеяться над подобными любезностями".

— Ваше величество, — сказал в ответ Лафайет, — я всегда был почтителен и предан королеве, однако королева никогда не желала понимать моего почтения, никогда не ценила моей преданности. Это большое несчастье для меня, но, может быть, еще большее несчастье для нее самой.

И он поклонился.

Королева внимательно на него посмотрела. Ей уже не раз доводилось слышать от Лафайета подобные речи, она не раз над ними задумывалась; однако, к своему несчастью, как только что сказал Лафайет, она не могла преодолеть инстинктивного отвращения к этому человеку.

— Ну, генерал, будьте великодушны и простите меня.

— Мне простить ваше величество?! За что?

— За мое расположение к всецело преданному мне семейству Буйе. Этот молодой человек стал словно проводником, электрической цепью, соединившей меня с ними; когда он вошел сюда, у меня перед глазами возник его отец вместе со своими братьями; граф будто их губами прикоснулся к моей руке.

Лафайет еще раз поклонился.

— А теперь, — продолжала королева, — после того как вы меня простили, заключим мир. Давайте пожмем друг другу руки, генерал, на английский или на американский манер.

И она протянула руку, повернув ее ладонью кверху.

Лафайет неторопливо дотронулся до нее своей холодной рукой со словами:

— К моему сожалению, вы, ваше величество, никогда не желали помнить, что я француз. Однако с шестого октября до шестнадцатого ноября прошло не так уж много времени.

— Вы правы, генерал, — сделав над собой усилие, призналась королева, пожимая ему руку. — Я в самом деле неблагодарна.

Она упала на софу, словно доведенная до изнеможения пережитым волнением.

— Кстати, это не должно вас удивлять, — заметила она, — вы знаете, что меня часто в этом упрекают.

Тряхнув головой, она спросила:

— Генерал, что нового в Париже?

Лафайет жаждал отмщения и потому с радостью ухватился за представившуюся ему возможность:

— Ах, ваше величество, как я жалею, что вас не было вчера в Национальном собрании! Вы стали бы свидетельницей трогательной сцены, которая, несомненно, взволновала бы вашу душу. Один старик пришел поблагодарить Собрание за счастье, каким он обязан ему и королю, потому что ведь Собрание ничего не может сделать без санкции его величества.

— Старик?.. — рассеянно переспросила королева.

— Да, ваше величество, но какой старик! Старейшина рода человеческого, мэнмортабль из Юры, ста двадцати лет от роду; старика подвели к трибуне Собрания представители пяти поколений его потомков; он благодарил Собрание за декреты четвертого августа. Понимаете ли, ваше величество, ведь этот человек был крепостным чуть не полвека при Людовике Четырнадцатом и еще восемьдесят лет после него!

— Ну и что же сделало для него Собрание?

— Все присутствовавшие встали, а его заставили сесть и надеть шляпу.

— Ах! — обронила королева с только ей присущим выражением. — Это и в самом деле должно было выглядеть очень трогательно; но, к сожалению, меня там не было. Вы лучше, чем кто бы то ни было, знаете, дорогой генерал, — с улыбкой прибавила она, — что я не всегда могу бывать там, где мне хотелось бы.

Генерал сделал движение, собираясь ответить, однако, не дав ему времени вставить слово, королева продолжала: