Графиня Монте Карло

— Слышь, Шумахер, ты только не перепутай. Когда подкатит «геланваген» Толстого, встань перед ним. Задним ходом он все равно не уйдет — здесь проезд узкий и народу много. Хотя он вряд ли дергаться будет. Я выйду и приглашу его с дядей Костей побеседовать. Только он сядет к нам, рви с места к авиагородку — за ним пустырь есть хороший, где потолковать можно. Только так, чтобы Васькины «шестерки» не успели и репы почесать. Но они вряд ли за нами погонятся: жить-то всем хочется, а Толстый не прав, по всем раскладам не прав…

Саша замолчал, провожая глазами девушку-переводчицу, идущую к остановке маршруток. Аня встала в конец длиннющей очереди среди чемоданов и дорожных сумок. Стояла она среди гвалта чужих разговоров и ругани, прижимая к груди полиэтиленовый пакет, в который она положила свою сумочку и зонтик — обычный в общем-то полиэтиленовый пакет с рекламой парижского магазина Труссарди. Девушка улыбалась неизвестно чему, а люди, подходящие к очереди, огибали ее, и она снова оказывалась в хвосте, неизвестно отчего счастливая — может быть, от спокойствия теплого вечера или от того, что закончился трудный день, а может быть, девушку ждал сейчас любимый человек и она, затаив дыханье, торопила такую важную встречу, забыв о маршрутке, очереди и обо всем на свете, кроме своего счастья. Пожилой человек наблюдал за ней через тонированное стекло уже не прищуривая глаз, он сам удивился тому, что у него неожиданно сдавило в груди; ему захотелось вдруг поскорее вылезти из сверкающего автомобиля и подойти к ней — нестерпимо захотелось сказать что-нибудь приятное этой девочке или промолчать, но потом ехать рядом с ней на узеньком диванчике дребезжащего микроавтобуса. Он даже подумал, что бы он мог произнести, подойдя к ней, по вместо этого вдруг прохрипел:

— Саша, ты куда глядишь? Васю Толстого проспал.

И в самом деле, только что их объехал огромный черный внедорожник и остановился, прикрыв остановку маршруток, очередь, половину неба и девушку. Через мгновенье Саша уже открывал черную дверь и что-то говорил, наклонившись внутрь салона «геланвагена». Затем он отстранился, а из внедорожника вылез могучий человек в белом пиджаке невероятных размеров. Человек держал в руке плоский кейс, казавшийся совсем маленьким на фоне массивной фигуры.

Вася Толстый подошел к «мерседесу» и кряхтя полез на заднее сиденье. Дядя Костя подвинулся, освобождая ему место. Саша остался снаружи, и водитель, которого он называл Шумахером, тоже выбрался на свежий воздух.

— Целоваться с тобой не буду, — скривился старик, — от тебя одеколоном шмонит как от содержателя притона для голубых. Вася, у тебя случайно сифилиса нет?

— Чего? — не понял Толстый.

— Сифилис у тебя, — кивнул головой дядя Костя, — ты гниешь изнутри, а одеколон на себя бутылками выливаешь, чтобы никто запаха этого мерзкого не учуял.

— Да ну тебя, — обиделся Вася Толстый, — я приехал с тобой дело обтереть, чтобы по понятиям, без разборок, как водится. Ты — уважаемый человек, да и я тоже.

— Бабки верни, — спокойно сказал старик, — тогда с тобой говорить буду. Решу отпускать тебя в Париж или здесь тебя закопаю.

— Я чего-то не понял, — побагровел Толстый, — какие бабки? Разве я тебе что-то должен?

— Гаденыш ты, Васек.

Старик посмотрел в окно на проскочивший мимо микроавтобус. Потом обернулся к собеседнику.

— Как шнырь парашный чужую пайку заныкал, чтобы ночью под одеялом схавать. Чего ты лыбишься: двух лохов развел, с обоих бабки снял и соскочить решил. Все правильно, Васек, барыга это овца, а овцу надо стричь. Но только это мои лохи. Эти барыги, дефолтом пришибленные, ко мне приползли: дядя Костя, помоги — бизнес накрылся. Я им денег дал, к делу приставил, ни гроша еще с них не получил, они только-только подниматься стали, а ты их кинул. Ты, мальчик, не их — ты меня кинул. И ведь знал это, раз в Париж намылился. Я барыг этих из петли вытащил, когда они кругом в долгах были, когда родное правительство нас как лохов последних развело: и барыг, и фраеров, и воров честных.

Дядя Костя замолчал, кашлянул в кулак, поискал кого-то глазами за окном машины и продолжил:

— В прошлом году звоню фраеру одному московскому — он заместителем министра устроился. Говорю, встречаться надо, просьба к тебе одна есть. Он тык-мык со своими понтами — мол, к помощнику моему обращайтесь. — Ты, урод, — говорю ему, — я знаю, кто тебя в правительство протолкнул; если еще хоть слово вякнешь, я тебя в деревенский нужник затолкаю, будешь в дерьме сидеть, а над тобой будут летать мухи. Попрошу всю деревню ходить нужду справлять именно в этот нужник, буду им за это деньги платить, а ты будешь им снизу говорить — я министр, типа, крутой.

Вася Толстый взбрыкнул головой, словно сбрасывая с глаз челку, которой у него уже четверть века как не было. Потом протянул старику кейс.

— Возьми, дядя Костя. Я и в самом деле не знал. Я всего-то пол-лимона у них взял. Возьми, дядя Костя. В кейсе шестьсот тысяч гринов.