Графиня Потоцкая. Мемуары. 1794—1820

С этой минуты я думала только о том, как бы возбудить в сердце мужа страсть, от которой, по моему мнению, зависело все мое будущее счастье. По зрелом размышлении я пришла к заключению, что лучше всего возбудить в муже ревность, но, не желая вмешивать в эту маленькую интимную поэму третьих лиц, я решила написать сама себе страстное любовное послание. Чтобы придать ему более естественности и правдоподобия, я наряду с робкими и в то же время страстными признаниями в любви наполнила его остроумными замечаниями об окружающих меня лицах. Я так ловко изменила свой почерк, что мой муж (он нашел письмо в кадке с апельсиновым деревом) ничего не заметил и показал его, смеясь, своей матери. Я была в восторге, что мне так ловко удалось всех заинтриговать, и уже торжествовала победу, совершенно не предполагая, какой оборот примет вся эта история.

Хотя шутки, содержавшиеся в письме, были совершенно невинного свойства, тем не менее свекровь обиделась. Несколько раз перечитав письмо, она сравнила почерки и в конце концов, конечно, открыла, что автор этой мистификации я. Решено было испытать, до какой степени я буду упираться в своей лжи, которая казалась еще более преступной потому, что цель ее была неизвестна.

Я встревожилась и уже раскаивалась в своей проделке. Вдруг вижу, что ко мне входит свекор, и по лицу его замечаю, что он пришел с целью устроить мне допрос. Я потеряла голову от страха, но все же не призналась в своей глупой шалости, а продолжала отпираться, хотя, надо сознаться, весьма неискусно.

Мой свекор проявил во всей этой истории необыкновенную деликатность. Видя, что я упорно стою на своем, он удалился, а за допрос принялся муж. Я умирала от стыда, но защищалась с отчаянием. Кончилось тем, что я залилась слезами и, бросившись перед ним на колени, во всем ему призналась. Он простил меня, потому что понял, чем вызван мой поступок, и принял мою шутку за простую детскую шалость. Совсем иначе посмотрела на это моя свекровь. Она вынесла из этой истории весьма нелестное мнение о моем характере, приписывая это глупое и смешное письмо моей склонности к интриге, хотя я позволила себе подобную шутку первый раз в жизни.

От огорчения я заболела, а так как уже была в интересном положении, все стали за мной ухаживать, чтобы меня успокоить. Тем не менее я отлично понимала, что все эти нежные попечения вызваны исключительно моим положением и что свекровь никогда не вернет мне своего прежнего доверия и любви: при всех своих достоинствах она не обладала настолько тонким умом, чтобы понять оттенки чувств, наполнявших мою душу. Под влиянием охватившей меня надежды стать матерью исчезла всякая неловкость, и так как – что самое главное – все ожидали наследника, то я сделалась предметом самых внимательных попечений и нежных забот.

Первая половина моей беременности протекала очень тяжело, что заставило мужа отложить необходимые визиты для знакомства меня со всеми родственниками. Когда я оправилась настолько, что могла переносить тряску кареты, мы отправились в замок Ланцут, где пребывала княгиня Любомирская – бабка моего мужа. Ее называли княгиня маршалкова[11]. Трудно было встретить особу, в которой наряду с высокими достоинствами уживалось бы столько значительных недостатков. Она не любила ни своих детей, ни свою родину и, постоянно скучая, переезжала с места на место. Чуждая всему, кроме старинных традиций французского двора, она гораздо лучше была знакома с веком Людовика XIV, чем с событиями, сопровождавшими гибель ее родины.

Будучи свидетельницей ужасов, запятнавших Французскую революцию 1789 года, близкий друг принцессы де Ламбаль, она ненавидела все новые идеи. Наполеона она иначе не называла, как ничтожеством, который благодаря случайным обстоятельствам вознесся на огромную высоту, где, по ее мнению, не сможет долго удержаться. Она вообще избегала говорить о нем, но если ей и приходилось произносить это столь презираемое ею имя, то она называла его не иначе как le petit Buonaparte. Верная Бурбонам, она носила траур по герцогу Энгиенскому и осыпала благодеяниями французов-эмигрантов, подобранных ею на больших дорогах.

Приехав в Ланцут, мы встретили жившего там монсеньора епископа Лаонского, которому воздавались все почести, приличные его сану. Вследствие перемены династии во Франции и в виду своего преклонного возраста княгиня не ездила в Париж, а почти каждую зиму посещала Вену. Во время ее отсутствия ничто не менялось в Ланцуте. По-прежнему каждое утро управляющий являлся к монсеньору за приказаниями, и тот распоряжался как в собственном замке, с той только разницей, что здесь ему было гораздо лучше, потому что трудно было где-нибудь еще найти такую обстановку, полную роскоши и изящества. Богатая, как принцесса из «Тысячи и одной ночи», княгиня маршалкова окружила себя английским комфортом с французским вкусом.