Графиня Потоцкая. Мемуары. 1794—1820

– Вы не можете себе представить, какую радость вы мне доставляете, вы возвращаете мне душевный покой, и раз вы так решили, останьтесь еще на несколько дней, это протянется недолго. Я так тревожилась за вашу бедную мать, а теперь умру спокойно.

Когда она совершенно успокоилась, я стала рассказывать ей о том, что, по моему мнению, могло ее заинтересовать. Она внимательно меня слушала.

Я проводила все время в ее комнате или в соседнем кабинете. Я не плакала больше и даже начала постепенно привыкать к печальной обстановке. Есть какое-то наслаждение в заботах о дорогом человеке, и это чувство заставляет умолкнуть все остальное. Я провожу ее в тот мир, где нет земной жизни. Эта чистая душа даст мне ту уверенность в жизни, в которой я так нуждаюсь…

Она исповедалась и причастилась. У меня не хватило сил присутствовать при этой печальной церемонии, а она ожидала ее с нетерпением, как праздника, и готовилась к ней с необычайным спокойствием и кротостью. По-видимому, она покидала мир без малейшего сожаления, и лишь иногда ей овладевал чисто физический страх смерти и пугала самая мысль о разрушении. Однако как трудно умирать!..

12 февраля, вечер. Неужели можно ко всему привыкнуть? Я уже не испытываю такой грусти и растерянности, как прежде, – вероятно, потому, что в мое сердце закрался луч надежды. Ведь невозможно свыкнуться с мыслью о потере дорогих людей, и, по мере того как опасность уменьшается, кажется, что ее больше совсем не будет.

Эту ночь больная провела сносно и даже приняла немного пищи, и тем не менее врач не подал никакой надежды, находя больную чрезвычайно слабой; но ведь врачи так часто ошибаются! Больная интересуется всем, что происходит вокруг нее. Боже, как я была счастлива, увидев улыбку на ее лице, – это воспоминание принадлежит к счастливейшим в моей жизни. Я чувствовала себя любимой и полезной, и это сознание служило мне утешением. Говорю – утешением не потому, что утомилась жизнью, но я не понимаю, как можно дорожить ею, если не чувствуешь себя необходимой для счастья других.

13 февраля, 12 часов дня.

Она очень слаба! Ночь была ужасная, она заметно теряет силы и говорит лишь при крайней необходимости, хотя все время находится в полном сознании.

Я не получаю известий о детях. Во всякое другое время это меня встревожило бы и обеспокоило, так как свекровь обещала меня извещать каждый раз с нарочным, но теперь, в этой комнате, где все говорит о вечности, о смерти, о вечной разлуке, я даже не думаю ни о чем, что привязывает меня к жизни.

Сидя в комнате больной и слушая каждый раз бой старинных часов, я невольно содрогаюсь при мысли, что скоро они пробьют роковой час.

Полночь… Больше нет никакой надежды! Вот уже два или три часа, как она не может найти себе места и мечется в ужасной предсмертной тоске. Время от времени она спрашивает слабым голосом, ясная ли ночь и много ли звезд на небе… Ее рука, которую я иногда подношу к губам, холодна как лед. Я тихо кладу ее себе на голову, и мне кажется, что в эти минуты она понимает меня и благословляет. Потом она совсем тихо попросила меня выйти и ничего ей не говорить: вероятно, она молилась.

Ее ужасные страдания надрывают душу – и это смерть праведницы!.. Теперь она забылась, и врач уверяет, что она проживет до завтра. Боже, какая ужасная ночь!

14 февраля. Все кончено! Около двух часов ночи она испустила дух, ее кончина была так же тиха, как и ее жизнь, а лицо сохранило выражение той необычайной доброты, которая при жизни делала ее такой милой. За несколько минут до смерти она еще разговаривала. Огонь трещал в камине, и она, желая полной тишины и покоя, просила, чтобы больше не подкладывали дров.

Заметив, что одна из ее служанок плачет, она дала ей свой носовой платок, знаками прося ее больше не плакать.

Часто она спрашивала, хороша ли ночь, – бедная святая думала о предстоявшем ей путешествии

. Она, казалось, всей душой рвалась от земли и каждую минуту спрашивала, который час. Около двух часов она тихо заснула и больше уже не проснулась.

Врач сказал моей матери, что до конца еще далеко, и мы удалились, чтобы немного отдохнуть. В четыре часа меня разбудил звук колокола. Дрожа, я вскочила, не решаясь спросить, что это значит. Я побежала к матери, и наши слезы без слов сказали нам о том, о чем мы боялись спросить.

17 февраля. Завтра мы уезжаем, и я никогда больше не увижу этой комнаты, где сейчас пишу и где провела прекраснейшие годы своей жизни. Может быть, и я уже прожила половину своей жизни и этот страшный час наступит когда-нибудь и для меня, но она поможет мне и защитит меня! Лишь бы только своей жизнью я заслужила эту защиту.

Варшава, 20 февраля. Вот я и вернулась. Иногда мне кажется, что это был страшный сон, который разбил мое сердце и заставил трезво взглянуть на жизнь. Я избегаю общества и лишь с детьми чувствую себя хорошо».